Будни

Я уже оплакивал горючими слезами своего пса и наладился домой в Питер, но в день моего отъезда мне позвонили из отдела прозы: вернулся в Москву Твардовский — завтра он собирает всю редакцию для разрешения создавшегося конфликта. Разумеется, приглашен автор.

Я вошел в кабинет главного редактора, когда все были в сборе — уже сидели по обе стороны длинного стола.

Твардовский поздоровался со мной молча, сухо, на его округлом, не по-мужски мешковатом лице не обозначилось никакой любезности. Он сел не с торца длинного стола, а поодаль, в стороне, у стены. Вступительных слов сказано им не было. Просто обрушилась тишина, как только он сел и закурил.

И тотчас поднялся с другого конца стола Дементьев. Держа верстку в руке, сперва стоя, а затем расхаживая по кабинету, он произнес не слишком длинную, но достаточно раздраженную речь, смысл которой сводился к тому, что главный герой моей повести младший лейтенант Глазычев — фигура мелкая и вряд ли автору стоило заострять на нем внимание. Дементьева, вероятно, занесло — из его оценочных суждений невольно получилось, что повесть и вообще-то не следовало печатать.

И тут вдруг раздался глуховатый и негромкий голос Твардовского:

— Что значит — мелкая фигура?.. А как же тогда быть с капитаном Тушиным?

Лицо Александра Трифоновича похмурело, он даже потемнел от недовольства.

— Я полагаю, всем ясно, что автор повести ни в малейшей степени не соизмерим с Толстым. — Твардовский смотрел мимо меня, похоже было, что он недоволен и мной, поскольку из-за меня пришлось побеспокоить великую тень Льва Николаевича. И продолжил: — Но деления литературных героев на мелких и крупных я не понимаю. Вся русская классическая литература протестует против подобного деления.

Хорошо помню, что Александр Трифонович не произнес никаких похвальных слов о моей повести. Его разгневал сам принцип подхода к литературному произведению, из которого исходил Дементьев.

Возражений или дополнений не последовало. Мне показалось, все присутствующие почему-то растерялись или смутились, а Дементьев обиженно смешался от резкости тона главного редактора.

После заседания сотрудники редакции сказали мне, что на их памяти это случилось впервые: мнения Твардовского и Дементьева так сильно разошлись.

Для меня же это расхождение не было столь удивительным — я знал Александра Григорьевича Дементьева по Ленинграду с конца сороковых годов. В тяжкие для литературы времена он был главой нашей писательской организации, и его тогдашняя репутация ничем не отличалась от жестко охранительской: всё, что положено было делать в ту пору, Дементьев делал азартно, с присущим ему о́кающим обаянием. Я знал, что, придя в «Новый мир», Александр Григорьевич круто и искренне изменился, в журнале его полюбили. Но мне-то было никак не вымарать из своей памяти того, каким он был в Ленинграде…

В тот же день меня попросили зайти к Твардовскому. И снова я ощутил некую отдаленность Александра Трифоновича, намеренную дистанцию, на которой он держался, хотя мне казалось, что после того, как он решительно оборонил меня от нападок Дементьева, что-то должно было стронуться в поведении главного редактора. Во всяком случае, мне очень хотелось, чтобы нечто стронулось. Однако все осталось по-прежнему, а может даже, прозрачная стена между Твардовским и мной стала потолще. Настолько она была плотна, что я не посмел поблагодарить его за подмогу в борьбе с его заместителем.

Без единого постороннего слова, минуя какое бы то ни было вступление в разговор, он обратился ко мне, лишь только я сел перед его столом:

— Я прошу вас изменить кличку собаки в вашей повести.

И, очевидно понимая, что мне совершенно неясна причина этой загадочной просьбы, он ускоренно добавил:

— В прошлом номере нашего журнала был напечатан рассказ Мухтара Ауэзова. Я не хотел бы, чтобы у Ауэзова возник хоть мелкий повод обидеться… И затем вот еще что: прошу вас вычеркнуть посвящение.

— Но почему? — изумился я. — Повесть посвящена Златковской — это фамилия моей жены.

— И все-таки прошу вас, вычеркните.

Обе его просьбы не показались мне убедительными, но я их исполнил. Мухтар был переименован мной в Мурата — лишь для журнала переименован. А поскольку Мурат тоже человеческое имя, возможно, и эта кличка кого-либо могла обидеть, но я не винюсь, — в русских селах запросто присваивают домашней скотине людские имена, и это ничуть не оскорбляет их двуногих тезок.

Мои дружелюбные связи с «Новым миром» еще более окрепли. Теперь уж, бывая в Москве все чаще, я нередко посиживал в крохотном редакционном буфете, попивая кофе и уплетая неизменные сосиски; среди сотрудников журнала у меня завелось много друзей. Мы весело, а порой и грустно обсуждали литературные и житейские события.

Отношение Твардовского ко мне изменилось; встречая меня в редакции, он всегда спрашивал:

— Привезли нам что-нибудь новенькое?