Будни

— Митька, я только разложу вещички в своей комнате, и мы с тобой поедим на кухне.

Она ушла с чемоданом в недра квартиры.

Ирина Владимировна тихо сказала:

— Спасибо, Митенька, что ты привел ее домой.

Он пожал плечами:

— Я не приводил, она сама пришла. — И обернулся к отцу: — Как твое здоровье, папа?

— Да ничего, спасибо. А ты — как?.. Бабушка говорила, что ты сдаешь кандидатский минимум?

— А он, вообще, мог остаться в аспирантуре при нашем институте, — вмешался Анатолий Егорович. — Но ему, видишь ли, втемяшилось в мозги, что надо идти работать. Погнался за длинным рублем, поскольку аспирантская стипендия показалась ему плевой… Шучу, шучу, Митя не обижайся.

— Я на вас никогда не обижаюсь, дядя Толя.

— Это почему, собственно?

Митя улыбнулся:

— Мы живем с вами, дядя Толя, в разных измерениях.

— Хорош инженер! Учили тебя, учили, а так и не выучили, что все человечество живет в трехмерном мире, стало быть, и мы с тобой — в одинаковых трех измерениях.

— Есть еще и четвертое — в р е м я.

В комнату быстро вошла Галя, уже переодевшаяся, в халате и в домашних туфлях.

— Пошли, Митя, поедим, может, там у них еще и супчик от обеда остался…

Она потянула брата за руку, но он ответил:

— Спасибо, Галя. Я уже и так опаздываю — у меня сегодня вечерняя смена.

— Да что ты врешь-то? Сам говорил…

— Я ничего тебе не говорил, — сухо оборвал ее Митя.

— Да, да, — спохватилась Галя, только сейчас оценивая сложившуюся обстановку. — Забыла, дура. Тебе же в ночь дежурить…

Поцеловала его.

— Валяй беги, опаздываешь.

Упорно молчавший Борис Егорович поднялся со стула, опираясь на палку тяжелее обычного.

— Пожалуй, я тоже пойду…

Они вышли вместе. Сын приспособил свой шаг к медленной, хромающей походке отца. Некоторое время шли молча.

— Может, словить тебе такси, папа?

— Спасибо, не надо. Ты торопишься?

— Да нет, не особенно. До трамвайной остановки мы вполне можем дойти вместе. Тебе на каком, папа?

— Я на шестерке. А ты?

— Мне на тридцать четвертом.

— Вот и обменялись адресами, — горько улыбнулся Борис Егорович.

Снова пошли молча.

— Я очень рад, что ты часто бываешь у бабушки с дедушкой, — сказал Борис Егорович. — У тебя доброе сердце.

— Обыкновенное. Люблю их, потому и бываю.

— А мама не сердится на тебя за это?

— О маме не надо, папа. Ладно?..

Митя произнес это не жестко и не грубо, а скорее просительно, как человек, оберегающий ушибленную часть тела, до которой случайно коснулись.

Шаги Бориса Егоровича еще больше замедлились: он старался продлить свидание с сыном.

— Я все думал, все дожидался, — с трудом начал Борис Егорович. — Мне казалось, ты вырастешь, станешь взрослым человеком и постараешься понять. Бывают в жизни семьи такие обстоятельства, не управляемые логикой. Ты не думай, что я прошу у тебя прощения. Никакой вины за собой я не ощущаю. Так сложилось… Ты ведь знаешь, я ни к кому не ушел из дома. Я просто ушел…

Прохожих на улице мало, однако один из встречных, не слишком трезвый, спросил:

— Закурить не найдется, папаша?

— Я не курю.

— Думаешь — вредно? — вдогонку им крикнул прохожий. — Жить, папаша, вредно: от жизни помирают…

Пошли дальше отец с сыном. Вдали уже показались огни машин, автобусов, трамваев.

— Люди иногда расстаются вовсе не потому, что кто-то из них плохой, а кто-то хороший, — сказал Борис Егорович. — Самое трудное — когда оба хорошие… Покуда они любят друг друга…

— Не надо, папа.

— Я знаю, что говорю пошлости. То есть тебе кажется, что это пошлость. А вся мировая литература уже сотни лет пытается понять, объяснить…

Внезапно — горячо, с болью, даже остановился:

— Боже ты мой, что я мелю! Все это я заслужил. Заслужил твою неприязнь, твое нежелание встречаться со мной…

— Ну почему? Мы же встречаемся, — Митя старался говорить как можно мягче. — Ты ни в чем передо мной не виноват. Просто мы познакомились с тобой несколько позднее, чем это положено природой.

Отец молчал, лишь сильнее горбился.

Митя взглянул на него.

— Я бы даже хотел иметь такого отца, как ты. Но это не получилось, тебя слишком долго не было… Вот твоя «шестерка», папа. Входи с передней площадки, я подсажу…

И он торопливо подсадил отца в подошедший переполненный трамвай.

А затем долго смотрел вслед. Плохо сейчас Мите.

А Елизавета Алексеевна расхворалась серьезно. С постели ей было подниматься трудно, изводила одышка, и все-таки она пыталась хоть немножко заниматься хозяйством, а Егор Иванович покрикивал на нее за это и отлично справлялся сам.

Бо́льшую часть дня она лежала, опершись на высоко взбитые подушки: у постели стояла тумбочка, на ней — пузырьки с лекарствами, таблетки, боржоми. Рядом и телефон. Звонили ей по нескольку раз в день, и отвечала она всегда так, чтобы не волновать близких.

— Спасибо, Ириночка. Ничего, теперь уже получше… Не беспокойтесь, милая, сметана еще осталась. И творог — тоже…

— Не волнуйся, Боря, у нас все есть… Я уже понемногу встаю. Пожалуйста, одевайся потеплее — в городе грипп…

— Я понимаю, Толенька, ну что ты, милый, — ни капельки не обижены! Спасибо тебе за лекарство, шофер вчера привез. Поцелуй от нас Ирину и Галюшу…