Будни «Чёрной орхидеи» (СИ)

Особенно забавным Льюис находил эти скомканные признания на фоне того, что наблюдал собственными глазами. Он был каким угодно, но только не слепым и глухим, а потому прекрасно видел, что происходит в клубе театралов.

Он мог оценить внешние данные Альберта, его очаровательную – пусть признавать это было довольно неприятно – улыбку, искренний смех, приятную внешность, в которой все черты сочетались в высшей степени гармонично. Ничего лишнего – хоть сейчас на обложку молодёжного журнала в качестве очередного кумира, по которому в дальнейшем начнут сохнуть миллионы девчонок по всему миру.

Рекс тоже мог их оценить, а, учитывая частоту его общения с Альбертом, делал это постоянно.

Сложно было поверить, что, наблюдая ежедневно по несколько часов рядом с собой бисквитное пирожное, он бы всенепременно потянулся к чёрствой корке хлеба, покрытой плесенью. Мало найдется в мире пищевых извращенцев, готовых променять аппетитную сладость на практически несъедобную вещь. А именно таким куском прошлогоднего хлеба, поточенного грибком, Льюис себя в мыслях и называл, несмотря на то, что зеркало периодически пыталось доказать ему обратное.

Он, несомненно, не был эталоном мужской красоты, некоторые черты его лица можно было назвать излишне резкими, а рот – чрезмерно большим, ну, или просто крупным. Природа не поскупилась, протянув линию разделения губ сильнее, чем того требовали стандарты красоты, тем самым основательно всё испортив. Иногда, глядя на себя в зеркало, или случайно ловя отражение в оконном стекле, Льюис с печальной улыбкой и показной иронией называл себя лягушкой.

Идеальная характеристика для столь большеротого создания.

Лучше просто не придумать.

Глядя правде в глаза, стоило признать, что нет на земле ни одного человека, который бы однозначно нравился всем и в глазах вообще всех, без исключения, был красивым. Но Льюис не нравился самому себе. А уж шрамы, оставшиеся вечным напоминанием, и вовсе ненавидел. Он хотел бы сорвать – содрать ожесточённо – со спины изуродованную лезвием кожу, но это не представлялось возможным. На протяжении нескольких лет Льюису приходилось мириться с тем, что он имел.

Тяжело вздохнув, он захлопнул книгу, в суть которой пытался вникнуть почти час, но так и не достиг поставленной цели.

Сдав учебные пособия, Льюис посмотрел на часы, висевшие напротив стойки библиотекаря.

При правильном распределении времени он успевал нанести визит Сесиль, поговорить с ней, попытаться отвлечься от размышлений о театралах.

В последнее время он уделял им слишком много внимания, и его данное открытие угнетало.

Льюис понимал, что, а точнее кто, послужил причиной для столь пристального наблюдения за театралами.

Но в том-то и состояла его главная печаль – откровенничать получалось с собой, а не с другими людьми. Будь они хоть трижды профессионалами своего делами с многочисленными дипломами, развешанными на стенах и кричащими об успехах на поприще психологии, он не стал бы делиться с ними переживаниями. Обозначать подобную запись в дневнике было нелепо и смешно.

Льюис привык к тому, что его ежедневник – источник концентрированной ненависти. Там нет места для любовных переживаний и километров соплей, намотанных на кулак. Писать в дневники о любви предписывалось девушкам, он себя к таковым никогда не причислял. В последнее время ему сама идея с дневником стала казаться нелепой – пережитком прошлого, от которого следует избавляться.

Возвращаясь мыслями к вечеру, ознаменованному сожжением первого дневника, Льюис резюмировал, что отторжение к идее зародилось именно в тот момент, когда догорела последняя страница, оставив на память о себе горстку серого пепла.

«Так тому и быть», – думал он, проходя по коридору и притормаживая, завидев нечто, для себя интересное.

Дверь, ведущая на балкон, была открыта, как и тогда, во время празднования Хэллоуина. Некоторое время Льюис сомневался, стоит ли туда заходить. Взвешивал все доводы «за» и «против». Рационализм боролся с любопытством, а желание получить подтверждение подозрениям граничило с отторжением к потенциально неприятной правде.

Любопытство одержало в противостоянии победу, вырвавшись вперёд с сокрушительным счётом, не оставив рационализму ни единого шанса.

Льюис преодолел расстояние, отделявшее его от привычного наблюдательного поста. На балконе привычно пахло пылью. Только прикоснись, не рассчитав силу, и обязательно взметнётся целое облако.

Над сценой горел яркий свет, всё остальное помещение утопало в полутьме, позволяя стороннему наблюдателю скрываться здесь от посторонних глаз. Льюис чувствовал себя в безопасности, стоя рядом с пологом. Он перебирал нити золотистой кисточки и прислушивался к голосам, доносившимся со сцены.

Альберт и Рекс увлечённо спорили о судьбе новой постановки. Их спор был больше показательным, нежели настоящим, когда эмоции зашкаливают.

Эштон сидел на краю сцены, обмахиваясь сценарием, актёры дурачились.