Будни «Чёрной орхидеи» (СИ)

Иногда создавалось впечатление, что родители вообще не верят, будто он не по собственному желанию там снялся. Возможно, Стиву были известны мотивы родителей, но он о них не распространялся, а Кэрмит не спрашивал. Он не любил ворошить прошлое, поднимая один пласт мерзких воспоминаний за другим. Единственным за долгое время исключением из правил стал разговор с Алексом после драки на крыше общежития. В принципе, тогда тоже была возможность промолчать, но Кэри потянуло на откровенность, и он сам не знал, что послужило тому толчком.

Он и Стивену всё обрисовывать в деталях отказывался, когда тот пришёл в комнату, потрепал по волосам, сел на край кровати, и произнёс:

– Давай, бестолочь малолетняя, кайся.

В итоге, покаялся, конечно, но в общих чертах, не вдаваясь в подробности. А с Алексом они заново – вместе – прожили почти весь тот день. После сцены в кабинете директора отчаянно хотелось откровенности, и Кэри не нашёл кандидатуры на роль слушателя лучше, чем неожиданно появившийся защитник.

Тогда сама возможность поговорить о чём-то, не ограничивая себя, не заставляя замолкать на самых неприятных моментах, показалась ему восхитительной.

Не последнюю роль в принятии решения сыграла такая немаловажная деталь, как осознание: Алекс видел его в реальности с чужим членом во рту.

Чего стесняться после такой презентации?

Кажется, уже нечего.

Нельзя сказать, что в былое время Кэрмиту не предоставлялось возможности откровенно поговорить на актуальные темы. Родители искренне считали, что он должен в обязательном порядке обсудить проблемы не с любителем, а с профессионалом. Кэри отлично помнил этот период жизни.

Четыре встречи с дипломированным психологом вместо запланированных родителями десяти. Двести фунтов стерлингов в час за активное копание в его мозгах, не приносящее ни малейшего облегчения.

Пожалуй, именно эти сеансы и способствовали утверждению во мнении, что ему не нужна помощь со стороны. Если кто-то способен ему помочь, то только он сам – остальные мешаются под ногами.

Ещё большая огласка не нужна. Ему наплевать, что будет с людьми, стоявшими за съёмками и распространением видео. Он не станет судиться с ними, проживёт без компенсации и долгих тяжб. Он просто хочет, чтобы его оставили в покое и больше не допекали нелепыми вопросами.

Вначале, до первого сеанса, он чувствовал себя паршиво, но не настолько, чтобы лезть в петлю. Стоило только оказаться в кабинете врачевателя человеческих душ, как сверху, подобно могильной плите, опустилось мерзкое осознание себя в качестве жертвы изнасилования. Психолог активно культивировал в нём этот комплекс, больше ломая, чем помогая восстановиться.

Нанеся дорогому – в определённом смысле – специалисту ещё несколько визитов, Кэрмит окончательно утвердился во мнении: бесконечное обсуждение и обсасывание одних и тех же событий – не его метод борьбы с неприятностями. Ему от такого лечения скоро захочется руки на себя наложить, а не добиться справедливости и максимального наказания для виновных.

Когда психолог в очередной раз завёл стандартную беседу, Кэрмит лишь усмехнулся, поставив собеседника в неловкое положение.

– Что мы выяснили за время наших встреч? Да, это случилось. Да, меня выебали в задницу. Да, помимо прочего, ещё и под наркотой. Однако мне понравилось, а потому можно с уверенностью сказать, что я – кто угодно, но только не жертва изнасилования, – произнёс, поднимаясь из кресла; как сам считал, высказывание получилось чрезмерно экспрессивным. – Четыре сеанса подряд мы топчемся на одном месте, и мне это порядком надоело. Если вам нечего сказать в ответ, то, пожалуй, я займу своё личное время чем-то более приятным, нежели переливание одних и тех же фактов из пустого в порожнее.

Удалился он, громко хлопнув дверью. Выскакивать в коридор и звать его обратно никто не стал. Кэрмит благополучно добрался до дома и заперся в своей комнате. После общения с такими людьми хотелось вскрыться.

Можно было, да, если бы он находил в этом смысл. Он и отдалённых проблесков смысла в данном поступке не видел.

Не то, чтобы ему действительно так уж понравилось. Признаться, он ничего не помнил, кроме того, что мозг, нагруженный химией, генерировал в промышленном масштабе какую-то непередаваемую и, естественно, не поддающуюся логическому объяснению, херню. С цветными бликами, когтями, раздирающими кожу едва ли не до костей, и прочим наркодерьмом, а тело горело так, словно его живьём в костёр кинули.

Ах, да, ещё припоминал моментами тупую боль пониже спины.

Сомнительное такое счастье. Не менее сомнительное удовольствие.

Да, фактически, его изнасиловали. Да, это не следовало оставлять безнаказанным. Но почему обязательно было преподносить всё так, чтобы он почувствовал виновным себя?

Неизвестно, что сказал родителям специалист, но на продолжении проведения сеансов они не настаивали.