Будущее ностальгии

Я впервые вернулась в Ленинград необычно жарким летом 1989 года. Я всегда проводила лето за городом, поэтому такая городская жара была для меня в новинку. Моя подруга посоветовала, чтобы я не пила много воды: «Чем больше пьешь в жару, тем больше хочется пить», — философски сказала она.

Первое, что я сделала, когда сбежала из нагретой жарой уютной квартиры моей подруги, — забрела в полупустой продуктовый магазин. В разделе «консервы» было несколько турецких соков и зеленоватые бутылки местной минеральной воды. «Полюстрово» — я прочитала этикетку на бутылке, и меня захлестнула волна воспоминаний: запахи ленинградских дворов, соленый вкус хлебной корочки, сладость остывшего вчерашнего чая. Я бросилась покупать сразу несколько бутылок «Полюстрово», несмотря на удивленное выражение лица продавщицы, которая пыталась отговорить меня, указывая на дорогие иностранные фруктовые соки. Я открыла бутылку, как опытный пьяница, сбив неотвинчивающуюся крышку о гранитные ступени набережной Невы, и выпила воду прямо из бутылки, размышляя о чувстве здравого смысла, которое так сильно варьируется от культуры к культуре. Вода «Полюстрово» была теплой и зеленой, или, может быть, это был только цвет бутылки. Когда я вернулась в квартиру, торжествующе улыбаясь, моя подруга рассмеялась.

«А что это с твоими зубами? — спросила она. — Ты что, целовала камни?»

Заглянув в зеркало, я поняла, что мои зубы приобрели легкий темно-сероватый оттенок, цвет набережных Невы.

«Ты что, не помнишь? Мы же никогда не любили "Полюстрово", — сказала подруга. — Мы всегда старались покупать воду "Боржоми", сделанную на Кавказе, или напиток "Байкал", аналог "Пепси". И теперь ты притащилась сюда, чтобы купить "Полюстрово". До какой же степени ты американизировалась».

Единственное, чего я не помнила по поводу воды «Полюстрово», было то, что она мне никогда не нравилась. Подобным же образом люди вспоминают своих друзей студенческой поры, родные города или партийных лидеров времен своего детства, сталинские мюзиклы, красивых солдат на улицах в идеально сидящей униформе — все это с такой же любовью окрашено в мягкие оттенки сепии, характерные для прошлого. На зеркале бокового обзора должно быть специальное предупреждение: объект ностальгии находится дальше, чем кажется. Ностальгия никогда не бывает буквальной, она всегда опосредована. Это взгляд сбоку. Это то, что, как говорится, опасно брать по номиналу. Ностальгические реконструкции основаны на мимикрии; прошлое подверстывается под образы настоящего или желанного будущего, коллективные мечты становятся похожими на личные чаяния и наоборот. Линда Хатчеон[889] предположила, что ностальгия состоит в «тайном герменевтическом родстве» с иронией; обе имеют двойную структуру, «неожиданное двойное воплощение — как в чувство, так и в действие, — в эмоции и политику»[890]. Ностальгия подобно иронии не является свойством самого объекта, а является результатом взаимодействия между субъектами и объектами, между фактическими ландшафтами и ментальными ландшафтами. Оба являются формами виртуальности, которые может распознать только человеческое сознание. Компьютеры, даже самые сложные, как известно, полностью лишены эмоций и чувства юмора[891]. Вопреки здравому смыслу, ирония не противоречит ностальгии. Для многих обездоленных людей во всем мире юмор и ирония были формами пассивного сопротивления и выживания, которые позволяли примирить между собой привязанность и рефлексию. Эта ирония никогда не была холодной или теплой. Для многих бывших советских людей и восточных европейцев ирония сохраняется как своего рода политика идентичности, которую они используют, чтобы формировать межкультурную близость среди выживших закомуривавших[892] — в мире, где все должно быть легко переводимым в формат медиаориентированных звуковых клипов. Теперь они ностальгируют о том, как некогда находились на острие политической критики в своей иронической позиции.

Этимологически ирония означает «притворное невежество». Только истинный мастер иронии знает, что ее невежество не притворно, но преуменьшено. Чтобы встречаться лицом к лицу с неизвестным, конкретным и непредсказуемым, нужно рисковать смущением, потерей управляемости и хладнокровия. Обратной стороной иронической отчужденности могут стать эмоция и тоска; они здесь будто две стороны одной медали. В момент ностальгического смущения можно начать различать ностальгические фантазии других людей и научиться их не подавлять. Приграничная зона между тоской и рефлексией, между родиной и изгнанием, исследованная набоковским шпионом без паспорта, приоткрывает пространство свободы. Свобода в данном случае — это не освобождение от памяти, а свобода запоминать, свобода выбирать нарративы прошлого и преобразовывать их.