Будущее ностальгии

Первооткрыватели интернета позаимствовали ключевые метафоры философского и литературного дискурса — виртуальная реальность исходит из теории сознания Бергсона, гипертекст — из теорий интертекстуальности нарратива, которые тогда считались исключительной собственностью новых медиа. Интернет также воспринял элементы пасторальных образов и «западных» жанров (например, глобальная деревня, домашние страницы и ментальность фронтира). В новых медиа с помощью «супермагистралей», деревень и чатов пересматривается архитектура пространства — все это свидетельствует о том, что в интернете пасторальность субурбии и романтика хайвея, а также — доморощенная мораль — выходят на передний план, возвышаясь над руинами метрополиса. При этом электронная почта обеспечивает возможность мгновенной близости; чем дальше друг от друга находятся корреспонденты, тем активнее они делятся своими сокровенными тайнами, используя всю возможную лексику, на которую переходят ближе к ночи. Я не думаю, что смогла бы написать эту книгу без виртуальной поддержки моих друзей, ностальгирующих и антиностальгирующих со всех концов света. Любовные истории 1990‑х также проходили онлайн и часто приводили к разочарованию, в лучшем случае — смущению, в худшем — к насилию, когда общение через компьютерный интерфейс наконец уступало место столкновению лицом к лицу. Коммуникация через компьютер в значительной степени тактильная, а не только визуальная; и когда два незнакомца встречаются в интернете, их пальцы невольно тянутся к той самой эротической клавиатуре своего любимого компьютера, а не к рукам другого человека. Таким образом, электронные возлюбленные обнаружили, что, когда дистанция киберпространствя исчезла, то же самое случилось и с близостью.

Феномен новой моды на публикацию видеозаписей своей домашней жизни на домашней страничке придает совершенно новое значение выражению «быть дома». Быть дома в контексте этого добровольного паноптикума означает быть объектом подглядывания или вуайеристом, без каких-либо специальных политических установок. Для всех участников этого интерактивного процесса приватность становится формой зависимости и виртуальности; это уже не свойство отдельного человека, она становится пространством проекции и интерактивности. Неудивительно, что одна интернет-художница недавно назвала свою дочь «Е»[878] (что напоминает мне о русском романе-антиутопии «Мы», написанном восемьдесят лет назад, в котором граждане Единого государства носили имена из одной буквы)[879]. Мать не хотела давить на дочь, принудительно присваивая ей имя, и сохранила максимальную степень интерактивности, отмечая лишь, что «Е» для нее означает «entropy» (энтропия)[880].

Недавно префикс кибер стал ностальгическим, как отмечает Джеффри Нанберг[881]; новый префикс — e, как в e-world[882]. Киберпространство создавало ощущение открытых пространств и преодоления границ; префикс e- больше относится к маркировке территории и пользуется особой любовью корпораций, которые пытаются удержать вас на своем сайте и ограничить ваши киберскитания. Термины, придуманные для аэропортов и субурбии (с новыми словами, такими как e-hub), вытеснили романтическую лексику освоения космического пространства и мечту о беспересадочном транспортном сообщении[883].

Электронная медиация существует поверх государственных границ, что порождает различные виды виртуальной эмиграции. Если институт национального государства начинает уступать силам глобализации, то дискуссия о регулировании интернета между Европой и Соединенными Штатами является эхом споров о реальных системах государственного управления и отношении к насилию, ненавистническим высказываниям и дифференциации на частное и общественное. Точно так же недавние дискуссии в Соединенных Штатах о публичном пространстве в интернете и об интернет-конституции, которые установили бы этикет и правила поведения в киберпространстве, являются признаком озабоченности людей неуклонным сокращением общественного пространства, которое происходит как в реальном, так и в виртуальном мире. С конца 1980‑х годов среди пропагандистов глобализации широко распространено мнение, что именно экономика и технология определяют политику, а культура — не что иное, как объект потребления и своего рода вишенка на торте. Экономические и политические преобразования в посткоммунистических странах, а также в Азии и Латинской Америке в 1990‑х годах показали, что может быть и обратное: культурный менталитет и политические институты могут влиять на экономику как на местном, так и на глобальном уровне.