Буян

Евдоким привстал даже, чтоб разглядеть ее получше, но не успел: немой кучер свистнул, и коляска понеслась. Кондоиди и полицмейстер держали револьверы на коленях, оглядывались по сторонам и милостиво расспрашивали Евдокима, кто он, откуда, хвалили за храбрость и самообладание. Тот, не зная, как выкрутиться, врал почем зря, что он-де безработный мастеровой, живет у тетки. Фамилию пришлось назвать свою. По правде говоря, язык не поворачивался: а вдруг они уже знают про Кинель? Колючий холодок шевельнулся в груди Евдокима. Дойдет до проверки, тогда — все, не выкрутиться ему по гроб жизни.

Бормоча нескладицу их превосходительствам, он поеживался, лихорадочно прикидывая, как бы удрать от конной оравы вооруженных полицейских.

Но переживания оказались напрасными: все повернулось так чудно, что самому не верилось. Вице-губернатор не только не взял его за холку, но щедро наградил, выдал собственноручно пятьдесят целковых. Полицмейстер тоже не поскупился, выложил три красненькие и настойчиво советовал явиться завтра к приставу Балину, он-де пристроит господина Шершнева к настоящему делу. Со стороны полицмейстера будет дана самая лестная рекомендация.

Евдоким, как на горячих угольях, шаркал ногой, кланялся, благодарил. Хоть багровый рубец на шее от кучерского кнута жгуче саднил, зато денег в кармане — что и не снилось. В самый раз повезло, а то двое суток с голоду в кулак трубил, все потроха, кажись, к хребту приросли.

Выбравшись наконец из губернского управления, он шастнул за угол, и ходу. А чтоб ноги носили, завернул-подкрепиться в трактир, который подальше от центра — на углу Сокольничьей и Полевой.

Глава пятая

Последняя неделя великого поста. Убоины или там солонины в трактире — и думать не моги! Однако другая снедь водилась изрядно. У внезапно разбогатевшего голодного Евдокима слюнки потекли, когда на полке буфета увидел он исполинскую пышную поджаристую кулебяку. А на стойке чего только не было! Глаза разбежались.

— Подавай все! — крикнул Евдоким нетерпеливо половому и показал на стойку.

Тот махнул перед его носом полотенцем и зачастил между столом и буфетом. Отчекрыжил кулебяки с пол-локтя, еще чего-то черного положил в тарелку, нацедил корчик квасу на запивку, расставил все перед Евдокимом. В тарелке оказалась икра. Не мешкая, Евдоким откромсал здоровенный кусок салфеточной осетровой, размазал черным бисером на ломте хлеба толщиной в три пальца, откусил — так и растаяло во рту. Вспомнил, как утром крючники надавали ему по шее за то, что погрыз ихней дохлой воблешки, и принялся за кулебяку. После стакана лютой монопольки да груздей соленых из Старорачейских лесов кулебяка с вязигой, молоками и кашей показалась еще смачнее. А тут уже щи несут с грибами, наваристые, парные, только жуй-глотай, нос не поднимай. Вскоре миска опросталась. «Эх, что едок порушил, да не скушал — то едоку покор…» — забалагурил Евдоким повеселев и доконал-таки знатную кулебяку. Завершил отменный обед гороховой лапшой и оладьями с медом и сладким киселем.

Наевшись до отвала, осовевший от обильной нелегкой пищи, он расплатился с половым, вышел из трактира, важно и лениво пошел вдоль ухабистой Сокольничьей улицы. Решил твердо: никуда пока что из Самары не подаваться, посмотреть, как дальше будет, а сейчас наведаться к тетке. Авось примет.

Вечерело. Из затаенных уголков, из задворков на улицу тянулись смрадные потеки жижи. Тетку Калерию-Холерию, как величал ее про себя Евдоким, он увидел издали. Как и следовало ожидать, она вертелась на крыльце барабоевского дома и трясла какие-то манатки. Неимоверно вздутая пазуха ее угрожающе колыхалась, ноги обуты в опорки, голые икры удивительной белизны сверкают. Встряхивая тряпье, она переговаривалась с кем-то одетым в черное длинное платье. Подойдя ближе, Евдоким узнал в женщине ту, на которую обратил внимание, сидя в коляске вице-губернатора. Тогда он принял ее за Музу Кикину, теперь же, присмотревшись, догадался, что это ее старшая сестра Анисья, муж которой погиб под Ляояном. Не сразу даже решишь, какая из сестер краше: обе как обточенные искусным мастером. Анисья в трауре, оттого и нарядилась галкой. Не красит ее черное, а все ж красива. До удара в сердце красива.

Увидела и Анисья Евдокима. Глазами друг на друга хлоп — лицо ее стало изумленно-радостным. Евдоким снял картуз, поклонился учтиво, поприветствовал свою тетку. Та бросила трясти отрепье, кинула уставшие руки на бедра-отвалы, улыбнулась так, точно кислицу раскусила.

— О! Евдонька! За каким лихом тебя принесло? — встретила она его со своим обычным гостеприимством.

— Да вот подумал: соскучилась по мне тетушка, дай заверну по дороге на часок, — ответил он ей, не смущаясь.

— На часок? — переспросила она недоверчиво.

— Ага…

— Что ж с тобой делать, заходи, коль так, в залу. А не хочешь — посиди на крылечке. Оно и лучше на воле — воздух!

Евдоким прыснул неслышно, покрутил головой.