Буян

Павлина встала, приоткрыла сундук, достала вышитые полотенца, подала мужу и гостю. Упаренный Порфирий утерся еще раз. Сын ушел в сени и живо вернулся с книжкой, прошитой суровыми нитками. Положил на стол перед отцом. Тот разгладил ладонью желтую обложку, подмигнул лукаво Евдокиму. Павлина унесла самовар, принялась стелить. Положила на скамью у окна полушубок, подушку, сшитое из лоскутков пестрое одеяло. Отец с сыном уселись за стол, раскрыли книгу. На лицах — торжественное выражение, в выпуклых глазах — ожидание и любопытство. Сын, солидно откашлявшись, начал читать вполголоса, старательно выговаривая слова. Павлина в стороне слушала, вздыхала.

Сколько сидели Солдатовы, освещенные скудным светом увернутой лампы, Евдокиму неизвестно. Очнулся, разбуженный стуком. Утро? Сквозь маленькие стекла окон полосками сеялась жидкая синь луны. Где-то на Волге раз за разом настырно хрипел гудок парохода.. В избе всполошились. От печки, где стояла семейная кровать с точеными шишками на спинках, раздался приглушенный шепот Порфирия:

— Григорий! Григорий, встань-ко!

— Че-его… — отозвался тот спросонья.

— Слышь, стучат… Книжки и остальное где!

Стук повторился громче, требовательнее.

— Сейчас… — откликнулся Порфирий, подходя в исподнем к окну. Выглянул наружу, однако открывать не спешил. — Спрятаны, что ли, книжки? — повторил он нетерпеливым шепотом, обращаясь к сыну. — Наверно, жандармы…

Последнее слово произвело, видать, на сына должное впечатление: вскочил, растрепанный, с лежанки, подался к отцу.

— Все спрятано, не бойсь. Только две книжки за божницей. Я их вот в зыбку к Любке засуну, чай, туда-то уж не полезут…

— Не трожь Любку! — зашипела Павлина, торопливо одеваясь. — Давай мне, я спрячу.

Она вырвала из рук сына сверток и сунула себе за пазуху.

Евдоким сидел в ошеломлении, опустив ноги на пол. Серая тень скользнула к двери. Вдруг он нагнулся, нашарил в темноте под лавкой топор, замеченный ранее, с леденеющим сердцем подумал: «Живьем жандармам не дамся».

Порфирий открыл дверь.

— Да это ты, что ли, Лавра? — донесся из сеней его удивленный и обрадованный голос. Евдоким перевел дыхание, стукнул себя в досаде кулаком по колену, лег снова.

Когда зажгли лампу, длинный Лаврентий Щибраев, сутулясь, стоял на пороге.

— Заходи, чего ж ты? — сказал Порфирий, не одеваясь, и как был в исподнем, присел у стола.

Лаврентий, все так же сутулясь, протопал неуклюже, сел напротив. Его угловатая тень загораживает всю стену, в глазах злая тоска и сам он взбудоражен, то и дело хватается за жидкую, растущую от ушей бороденку. Порфирий уставился встревоженно на него выпуклыми глазами: не с добрыми вестями, должно быть, явился Щибраев в столь поздний час. А тот, сняв картуз, вытащил из кармана какую-то брошюру, повертел в руках, проговорил с печалью и обидой:

— Веришь, надеешься, а здесь… — Он шлепнул книжицей об стол и вдруг заговорил часто, взволнованно: — Посмотрел я литературу, что Гутовский прислал, и вот попалась мне эта… Социал-демократия! Прочитал от корки до корки. — Щибраев замолчал. Озадаченный его поздним визитом Порфирий вздохнул с облегчением — понял: ничего страшного не стряслось. Ох, уж этот Лавра, чудак дотошный, вечно копается во всем, что ни попадет ему в руки, что ему ни подсунут. Ишь как перекорежило мужика!..

— Ну и что ты там такого вычитал? — спросил Порфирий с легкой насмешкой.

— А то, что вся она о рабочих делах, а о нас, крестьянах, — ни слова. Лишь под конец вспоминают. Мимоходом… Да так, что лучше бы не вспоминали. Пишут, вот послушай: все крестьяне — консерваторы, а раз так, то после революции им надлежит получить в пользование не всю землю, а только отрезки. Слышь? Отрезки. Это затем, объясняют, чтобы мужик скорее пролета… тьфу! пролетаризи-ровался, а говоря по-нашему, обнищал догола, батраком стал. То, что сделали с нами Аржановы — Шихобаловы, слышишь? А? Бунтуй, мужик, гавкай, а за то тебе, как псу, — мосол с хозяйского стола!

И Щибраев громко выругался, чего с ним не случалось. Как сидел согнувшись, так и встал, прошел взволнованно по избе, зачерпнул ковшиком воды из ведра, глотнул жадно. На него больно было смотреть. Солдатовы молчали по своим углам. Вдруг из темени появилась Павлина. Длинные пышные волосы выбились из-под косынки, рассыпались по плечам, переполненные груди колыхались на животе. Уставилась сверкающими глазищами на Щибраева, топнула ногой.

— И ты из-за этого… из-за этой… притащился ни свет ни заря будоражить честных людей? — закричала она, дрожа от негодования. — Да что ж это такое, антихристы окаянные, покоя от вас нет! Да головы у вас на плечах или горшки пустые? Что ж вы делаете? Уж мне, бабе, слушать вас зазорно! Вы посмотрите на этих министров, а? Где ж то видано, чтоб мужику, да кто-то добро сделал? Где? В каком царстве-государстве на ём не едут спокон веков? А вы, дураки, хотите все переиначить! Мало ли господа с жиру бесятся, выдумывают черт-те что, и вы туда ж? Ох, мучители окаянные, попомните мое слово: недолго вам по свету ходить! Да и черт с вами, пропадайте пропадом — этих вон жалко…