Буян

В Царевщину приехали за полдень, свернули ко двору Николая Земскова. Из подворотни под ноги лошадям выметнулись с лаем два здоровенных пса. Антип соскочил с тарантаса, цыкнул на собак, отворил по-хозяйски ворота. На крыльцо тотчас вышли хозяин Николай Земсков и Порфирий Солдатов. Поздоровались, распрягли лошадей, поставили к яслям в конце двора. Земсков запер ворота на засов, повел гостей через подлаз в ямник овина, где разводят огонь для сушки снопов. Евдоким огляделся внутри. Оказалось, залезли они не в печь, а в целый подвал. В его прохладном сумраке виднелся верстачок, какие-то инструменты, банки, бутылки.

«Бомбовая мастерская?!» — присвистнул Евдоким и покосился в угол, откуда чем-то остро пованивало. «Динамит!» — догадался он и невольно съежился. Остальные как ни в чем не бывало расселись на прохладной земле. Земсков зачерпнул ковшом квасу из кадушки в углу, поднес приезжим. Евдокиму ничего не оставалось, как тоже присесть у входа, где виднелась на козлах ручная печатная машина. Теперь он понял, чем пропахла одежда Земскова — динамитом и типографской краской! В груди Евдокима разлилось чувство благодарности к этим людям. Ведь не случайно привели они его сюда, в святая святых: доверяют! Теперь, когда Коростелеву в селе появляться небезопасно, возлагают какие-то надежды на него, Евдокима.

Напились холодного, пощипывающего за язык сыровца. Антип, покрякивая от удовольствия, заявил, что времени у него в обрез, надо еще своих домашних навестить. Поднялись в овин, принялись копать в углу яму для оружия.

— В дело пускать надо, а не прятать, — ворчал Николай, всаживая лопату в синеватую землю.

— Не спеши, кума… — в тон ему отвечал Солдатов. — «Князь Потемкин Таврический» и тот один ничего не смог — заклевали.

— Начать-то начали, да без смысла, — сказал вдруг молчавший долго Лаврентий.

— Что ж по-твоему, морякам не надо было восставать? — спросил Николай, присаживаясь на край ямы и очищая лопату.

— Если не ясно — зачем, то не надо.

— Без жертв самодержавия не раскачать, на чем же воспитывать революционеров? — подал голос Евдоким, а Щибраев продолжал:

— Зря террористы Боголепова убили — он делал великое дело: насаждал революцию в армии.

— Министр-то, Боголепов!?

— А ты думал! Это же он велел отдавать в солдаты революционных студентов. Чего лучше!

— Гм… А самим-то людям каково?

— Так без жертв же не раскачать… — усмехнулся одними глазами Щибраев.

Спрятав оружие, товарищи разошлись. Евдокима взял к себе ночевать Порфирий Солдатов. Ко двору пришли затемно. В избе над столом, покрытым белой скатеркой, горела керосиновая лампа, лопнувший пузырь заклеен пожелтевшей бумажкой. С печи свесилась стриженая ребячья голова, большие навыкате глаза уставились на незнакомого гостя. В углу за печью — деревянная кровать с точеными шишками на спинках, рядом с изголовьем — зыбка. У печи на скамье примостился мальчуган лет пятнадцати. От стола с недовязанным чулком в руке поднялась хозяйка. Евдоким снял картуз, поздоровался от порога.

— Принимай гостя, Павлина, — сказал Порфирий каким-то неприятным голоском.

Высокая худая Павлина окинула мужа коротким подозрительным взглядом. Глаза остановились на его коленях, замаранных в глине, на порыжелых грязных сапогах. Бросила руки на бедра, воскликнула:

— Что же это ты делаешь, мучитель, а? Мне назло? Им назло? — ткнула длинным пальцем на детей. — Иль ты со своими антихристами умней всех? Ведь посажают дураков, чует душа моя, посажают! Кто их тогда кормить будет? По миру с сумой?

— Уймись ты ради бога, ну чего взбеленилась? — протянул устало Порфирий, пряча от Евдокима глаза.

— Сожгу! Все бумажки ваши сожгу! — не сбавляла голоса Павлина. Повернулась вдруг к мальчугану, что примостился на скамье, погрозила: — Я покажу тебе, разбойник, как бумажки проклятые прятать! Породила на свою голову ливацинера!..

Порфирий, все так же виновато ежась, показал с угасающей улыбочкой на мальчугана:

— Сын, Гришка…

Зачем сказал — неизвестно, видно и без слов — солдатовских кровей. Евдокиму сделалось необыкновенно гадко и как-то обидно за этого рослого мужика. Тот вдруг поморщился, заговорил досадливо:

— И что ты все с ума сходишь? Никакими я темными делами не занимаюсь, а читать, что ж… На то и книги.

— Аа-а! Так ты не с антихристами своими пропадал на той неделе? — взвилась еще пуще Павлина. — Изрублю лодку. Топором! В щепки! С кумой Настькой-паскудницей на Зелененький остров шлялся? Полтора суток шуры-амуры строили? Погоди! Повыдираю я ей космы, не я буду!

— Тьфу, дура-баба!.. Детей бы постыдилась… — разозлился Порфирий, краснея.

— Нечего мне стыдиться, пусть знают, какой такой ты тятя детям!

Мальчик, хмуро глядя перед собой, колупал ногтем дырочку в штанине, стриженая девочка на печи приникла, и только глаза ее, большие и чистые, смотрели по-взрослому: серьезно и грустно. В зыбке заворочался, заплакал ребенок.

— Эх-ма! — безнадежно махнул рукой Порфирий. Подошел к зыбке, ощупал плачущего ребенка, взял на руки, стал качать, но тот не унимался. Ему вторила мать.

Евдоким помялся у порога, кашлянул в кулак, сказал: