Букет для никого

– Ну а что же вы тогда? – удивившись, говорят менты с какой-то обидой даже. Те в вой:

– Бабка! Ё-моё, доллары, канадец, ыыыыы. Все уехали! Однокомнатную вам ванну дадим.

– Ой, сыночки, ой, что ж вы так с собой делаете? Вас, наверное, и бандиты теперь убьют?

– Ой, убьют! – те взвыли.

– Я же вам, козлам, говорила? – металлом, чеканя слог, по-дзержински сказала бабка. – Тут мой дед родился при Александре III Миротворце, и папа родился при Николае Кровавом, ну и я умереть тут хочу. При Собчаке-демократе, прости господи.

– Умрёшь, умрёшь! – взъярились агенты.

– Как это умру? Попрошу эти слова занести в протокол, – бабуля трупов не боялась. Она войну прошла. И умела убивать. Она таких, может, в блокаду ела. В фарфоровой супнице Кузнецовского завода. Мельхиоровой ложкой бульон мешая.

А менты и правда чисто питерские попались и пролетарским гневом воспламенились, и типа на особый контроль бабку и квартиру.

Ну, нечего канадцам тут снежками туда-сюда раскидываться. На Пушкинской улице.

Павлик замолчал и неожиданно метким щелчком попал бычком в урну, стоявшую в четырёх метрах. С аплодисментами взлетели голуби. Кувыркаясь, сделали облёт вокруг памятника и прилетели на то же место. Тоже кайфовали, видимо, от весны.

– Ну и чем кончилось? – даже я был заинтересован.

– А ничем. закурил Паша следующую сигарету- Канадец умер. Пойдём-ка ещё шарахнем по пивку.

И мы пошли к выходу.

В это время в садик зашла пара негров с ребёнком. Ребёнок ныл и скандалил. И смотреть его было противно.

– Йоу, нигер, завязывай эту хуйню, – сказал один из негров на чистейшем русском. И ребёнок мгновенно затих. Они расселись на белой лавке и, подняв черные лица к солнцу улыбнулись

Весна.

Тут это и случилось. Пришёл в мою жизнь мотоцикл. Это случилось неожиданно – ничто не предвещало – и надеюсь, останется со мной навсегда.

Просто так сидели и пили пиво. Так было сотни раз уже. Но, видать, где-то что-то щёлкнуло. Кто-то скинул костяшки на счётах моей жизни. И «До» потеряло смысл, и стала важно только «Теперь».

Мы пили пиво, а они ехали. Они ехали, а мы пили. И между нами была пропасть.

Это была гигантская колонна. Ну, тогда мне казалось, что это была гигантская колонна. Она ехала весной со стороны площади Восстания куда-то. Всё бы ничего, но она ехала мимо.

Рокочущий гром. И я вдруг понял, что больше в этой жизни ничего не хочу.

Совсем! Я просто должен ехать с ниииимиии. И всё. Не важно куда. Не важно зачем и на чём.

Я вдруг понял, что предал мечту. Круговорот зарабатывания бабок убил во мне кочевника. Ведь когда-то мечтал о первом дане по каратэ – чёрном поясе. Почему-то остановился на красном. Мне оставалось всего лишь два шага, чтобы стать мастером, представляете? Мастером каратэ.

Я собирался во Французский легион. Африка. Второй парашютный полк в Марселе. И я реально готовился туда – парашют, стрельба и каратэ. Кто если не я?

А тут жена, то да сё. Накрылся Французский легион. Жена-то ладно. Но дочку было не бросить. Сам без отца рос. Клятву себе дал, что с моими детьми так не будет.

Писал заявление в Афганистан. Но что-то не взяли. Потому что в детстве украл мотороллер, и у меня когда-то был условный срок, и я мог убежать в загранице. Убежать в Афганистане! Куда? К кому?

И вместо этих мечтаний я начал деньги зарабатывать. И мои мечты стали умирать раньше, чем я.

Да, деньги – это отчеканенная свобода. Конечно. Только есть куча людей, что чеканят свободу, а не деньги. Как? То, о чём я мечтал, вдруг просквозило мимо. Ведь я мечтал о том, как простым матросом пройду всю Россию Северным морским путём. Как я прогоню стадо быков через всю Америку от Техаса до боен Чикаго. Просто тупо в седле лошади, питаясь бобами и пердя, засыпая в звезды. Проехать и вернуться с задницей, покрытой мозолями. Тысячи людей это делали.

А я?

А я?

А я зарабатывал деньги. Меня окружаетмножествопредметов, купленных за бабло. Но помню ярко, как с дедом заехали один раз на его автобусе в цыганский табор под Тулой. Ночь. Цыгане. Костры горят. Зубы блестят. О боже, как же тогда мне было возбуждающе страшно в мои двенадцать лет. Очень страшно и удивительно. Удивительно страшно. Я до сих пор помню, с какой стороны дул ветер. По левой не тронутой бритвой щеке. А вот какой был модный телефон у меня пять лет назад, не помню. Ни марки, ни цвета, ни запаха. А ведь гордился им, как орденом. При разговорах небрежно им вертел, чтобы все видели.

Чтобы знали. Завидовали.

А тут цыгане, и искры костров, и мне двенадцать лет. И откуда ветер дул, теперь помню только я один в этом мире.

Я до сих пор не видел Байкала и не ночевал в тайге. Куда там. Я воровал лес. В Радофиниково с Беримором. Я в нём не жил, не прятался. Я его крал. И, кстати, покупал за этот краденый лес что-то.

И что? Что – не помню, а лес помню. Лес стоит и падает. Ей, ели, и жизни сто лет. Не спилишь – сама упадёт. Сгниёт. Вроде всё правильно. Но ничего красивее не видел в лесу, чем лежащие три ели-перестарка с корнями вывороченными. Как на конфетке «Мишки в лесу». Помните? Конфеты такие были. Три ствола охрененной ширины и медвежата.