Бухарин. Политическая биография. 1888 — 1938

Но какое бы значение ни имели съезд писателей и новая конституция (в конечном итоге оказавшиеся пустым звуком), видное положение и настоящее политическое влияние он приобрел в 1934–1936 гг. благодаря своему назначению редактором «Известий». Впервые с 20-х гг. его подписанные статьи и неподписанные передовицы по насущным политическим проблемам стали регулярно появляться в газете, которую внимательно изучала правящая элита и образованная советская общественность. В течение нескольких месяцев он создал в редакции такую же товарищескую, интеллектуальную атмосферу, какая отличала его пребывание в «Правде». Он приглашал талантливых авторов, в том числе своего друга детства Эренбурга и разоружившегося троцкиста Радека, и создал «Известиям» репутацию самой живой и наиболее критически настроенной советской газеты ^{1440}.

Естественно, что за это, равно как и вообще за повышение своих политических акций, Бухарину пришлось заплатить, и его покаяние, вновь повторенное на XVII съезде, было лишь частью цены. Как выразился один из переживших эту эпоху, Сталин «не только уничтожал честных людей, но и портил живых» ^{1441}. Даже в относительно либеральный период 1934–1936 гг. участие в политике требовало исполнения ритуалов Сталинского культа, фальсификации истории партии, очернения имен и идей оппозиционеров и искажения истории таких монументальных событий, как коллективизация.

Бухарин, будучи хотя и знаменитым, но не обладавшим реальной силой политическим деятелем и сделавшийся теперь редактором правительственной газеты, не мог не следовать этому ритуалу. Но он пытался ограничиться при этом какими-то рамками и придерживаться какой-то «политической этики» ^{1442}. Так, подобно умеренным членам Политбюро, потакающим сталинской слабости к восхвалению и одновременно про-поведывавшим свою собственную политическую линию, Бухарин согласился «курить фимиам Сталину», однако нередко делал это в такой двусмысленной манере, что вызывал скептическое отношение ^{1443}. Когда в феврале 1935 г. Сталин с помпой провел Всесоюзный съезд колхозников-ударников, дабы отметить «победу социализма в деревне», Бухарин, который был известным противником насильственной коллективизации, все же согласился выступить перед собравшимися, но речь его была выдержана в совершенно особом тоне. А когда был посмертно развенчан Покровский и его в прошлом ортодоксальная историография, Бухарин присоединился к его критикам, однако в основном сетовал лишь на то, что Покровский подошел к трактовке русской истории слишком абстрактно ^{1444}. В других случаях Бухарин попросту отказывался от уступок и не участвовал в неонационалистической реабилитации царизма или в переписывании истории партии ^{1445}. И главное, он отказался клеймить большевиков, страдавших от сталинской мстительности. Когда другие бывшие оппозиционеры, включая Рыкова, в 1936 г. призвали суд не щадить Зиновьева и Каменева, Бухарин к ним не присоединился ^{1446}.

Наверное, цена, которую ему пришлось заплатить, представлялась Бухарину приемлемой, поскольку его публикации и участие в общественной жизни обеспечивали ему центральную и, как он надеялся, влиятельную роль в судьбоносной схватке между фракциями примирения и террора. По мнению Бухарина, на карту было поставлено многое — будущий ход большевистской революции, будущее страны и всего мира, и его статьи и передовицы 1934–1936 гг. составляли важную часть усилий умеренной фракции, направленных на то, чтобы убедить партию в необходимости гражданского мира и реформ ^{1447}. Следует помнить, что это не означало, будто у Бухарина была свобода открыто писать об этих вопросах и о конфликтах в верхах. Подобно другим участникам закулисной борьбы, он был вынужден выражаться осторожным эзоповским языком, который иногда применялся в борьбе в партии в 20-е гг., а теперь стал главным средством публичных дебатов и политического диалога ^{1448}.

В этом эзотерическом способе общения не было ничего необычного или специфически советского. Язык зашифрованной полемики, аллегорических символов, метафорических намеков, кодовых слов и многозначительных выделений и умолчаний, равно как и чтение между строк, на протяжении всей истории составляли часть политической речи, особенно в авторитарных обществах, где насаждалась официальная цензура и преследовалась всякая ересь. Исследователи политической философии и даже библейских текстов привыкли разбирать эзопову речь, помня о том, что в иных исторических условиях кое-что остается недосказанным ^{1449}. Интересующиеся политикой советские люди, выросшие в подцензурном климате царской России, были особенно хорошо подкованы в эзоповском языке, а уж тем более разбирались в нем большевики, чьи собственные революционные идеи распространялись некогда в такой конспиративной оболочке. В своей работе «Что делать?», ставшей программным документом большевизма, Ленин писал: