Бухарин. Политическая биография. 1888 — 1938

Подобно большинству правителей, большевики предпочитали status quo неизвестности. Скептицизм мог возрастать, но они находились в плену общественной системы, благодаря которой была одержана военная победа над превосходящими силами противника. Теперь они надеялись сделать то же самое в «мирном строительстве». Несмотря ни на что, преобладал оптимизм, и не было, по-видимому, человека, более охваченного им, чем Бухарин. «Экономика переходного периода», его ода «военному коммунизму», совпадала с углубляющимся кризисом и свидетельствовала о крайнем оптимизме Бухарина, вера которого ничуть не ослабла. Однако при более внимательном рассмотрении обнаруживается, что этим вопрос не исчерпывается.

Хотя Бухарин обычно проявлял в своей официальной деятельности жизнерадостную уверенность, мы регулярно будем встречать доказательства его скрытых сомнений и политических тревог. Часто за его публичным оптимизмом скрывались и тайные опасения. Подобно его любимому поэту Гейне, который сам тянулся к апокалиптическому радикализму своей эпохи, Бухарина «обуревал тайный страх художника и ученого» ^{410}. Однажды в 1919 г., после того как Бухарин с жаром доказывал одному знакомому англичанину неотвратимость мировой революции, он неожиданно признался: «Иногда я опасаюсь, что борьба окажется настолько жестокой и длительной, что вся европейская цивилизация будет растоптана» ^{411}. Не имея доступа к его личным бумагам, невозможно судить о тайных раздумьях Бухарина по поводу развития Советской страны. Ясно, однако, что его в течение долгого времени тревожили различные аспекты «военного коммунизма».

В эти годы Бухарин сделал некоторые из наиболее страшных заявлений, оправдывающих большевистское насилие. Среди них: «В революции побеждает тот, кто другому череп проломит». Он осуждал тех, кто не делал различий между действиями капиталистов и действиями диктатуры пролетариата, и говорил о них: «Горбатого могила исправит» ^{412}. Лично он, однако, не питал большой склонности к проламыванию черепов: показательно, что однажды он отказался санкционировать казнь дезертира. Еще более знаменательно, что его пугал размах советского террора, и в 1919 г. он настаивал на ограничении полномочий ЧК в вопросах вынесения смертных приговоров. В результате Ленин направил его в коллегию ЧК с «правом вето». Обеспокоенный непрекращающимися притеснениями небольшевистских политических деятелей и интеллигентов, Бухарин часто выступал в их защиту и прослыл «либералом и заступником» из числа большевиков ^{413}. По иронии судьбы именно тогда, когда он коснулся всех этих вопросов на митинге в Москве в сентябре 1919 г., анархисты и отколовшиеся левые эсеры взорвали бомбу, убив 12 человек и ранив 55, включая Бухарина ^{414}.

Несмотря на свое обоснование революционного принуждения и насилия, примечательно, что Бухарин мало говорил «о классовой борьбе», понятии, с помощью которого позднее обосновывалось большинство советских массовых репрессий и террор. Кроме его замечаний о борьбе Красной Армии против белой армии и пролетарских государств против капиталистических, концепция классовой борьбы довольно редко фигурировала в его рассуждениях о переходе к социализму. Хотя он утверждал, что первоначально произойдет «деформация классов», Бухарин не предвидел ни длительной и ожесточенной борьбы классов, ни постоянного состояния войны внутри страны ^{415}. Политические оппоненты позже обвинят его в том, что эта «ошибка» вытекала из его концепции классов, которая подчеркивала «общую роль» классов в процессе производства больше, чем их природную взаимную враждебность ^{416}. Какова бы ни была причина, Бухарин никогда не разделял позднего сталинского положения о «неизбежном обострении классовой борьбы» по мере продвижения к социализму.

Такая же двойственность лежала в основе его позиции по отношению к быстро растущему Советскому государству. Несмотря на то что он стал апостолом «огосударствления», он понимал опасности, исходящие от безудержной бюрократизации в отсталом, по большей части неграмотном обществе. В крайне оптимистическом документе, «Азбуке коммунизма», он писал: «Это — большая опасность для пролетариата. Не для того разрушал он старое чиновничье государство, чтобы оно выросло снизу» ^{417}. В самом деле, он уже был обеспокоен тем, что станет его постоянной заботой, а именно что в результате противоречий между «рабочей аристократией» и трудящимися массами может вырасти новая бюрократическая элита, «каста». Чутко восприняв теорию элиты Михельса и Парето, он вскоре стал протестовать против мер, усиливавших расслоение внутри рабочего класса. Одна из таких мер, резко протестовал он, приведет не к социализму, а к «железной пяте» Джека Лондона ^{418}.