Буквари и антиквары

Однажды мастер Амати отпер дверь в мастерскую и не увидел на рабочем столе свою последнюю, самую любимую скрипку, которую он окончил только накануне. Он встал рано утром и почти бежал, чтобы дотронуться дрожащими пальцами до этого совершенства, но скрипка исчезла.

Вместо нее на столе сидела прекрасная девушка. Она была голенькая, и, прежде чем накинуть на ее смуглое безупречное тело свой плащ, мастер разглядел тонкую талию, совершенные бедра, нежные округлые плечи и стройную шею. Он, конечно, узнал ее: его скрипка ожила.

– Как зовут тебя? – спросил мастер.

И голос ее был так певуч и гармоничен, что, не поняв ответа, он упал в обморок.

Девушка вышла замуж за лучшего ученика старого мастера и осталась в мастерской.

С тех пор это стало случаться довольно часто. Лучшие скрипки превращались в женщин.

Скрипка-четвертушка, совершеннейшая из всех, что доводилось делать земным мастерам, наутро после того, как была признана окончательно готовой, превратилась в нежную прелестную семилетнюю девочку, которую удочерили бездетные музыканты. Она пела на их концертах, и любители музыки приезжали на эти концерты со всех краев земли и даже приплывали из-за океана. Потом она, конечно, вышла замуж за молодого скрипичного мастера, и они были очень счастливы.

Все уже привыкли к кремонским превращениям, и мастера не жалели своих лучших творений, за которые можно было выручить столько денег, что достало бы купить небольшое палаццо. Напротив, они ждали, какую из скрипок ее совершенство наделит женской душой, и женились на красавицах с неземными голосами.

А закончилось это печально. Однажды ожила виолончель. Она превратилась в сорокалетнюю женщину с глубокой властной колоратурой. Пропорции ее тела были, конечно, безупречны. А все же сорокалетняя матрона совсем не то же самое, что чарующая юная девушка с нежным сопрано. Она пожелала выйти замуж за мастера, сотворившего ее, и семнадцатилетний юноша не посмел уклониться.

Тут уж она стала хозяйкой, и с тех пор никакие струнные не были настолько божественны, чтобы в них могла поселиться женская душа. Так и закончились кремонские превращения.

Стена Плача

Букварь

Александр Янай был красивым мужчиной тридцати четырех лет. У него были вьющиеся волосы, почти не тронутые сединой, прямой нос и внимательные черные глаза под безупречными дугами бровей. Лицо он тщательно брил в соседней цирюльне. Хитоны носил самые элегантные и сандалии заказывал у лучшего сапожника Иерусалима. У Александра был прекрасный дом с небольшим ухоженным садом на Хевронской дороге.

Он гордился тем, что не следует суевериям стариков, хотя и вспоминал с умилением, как ходил вместе с дедом, отцом и мамой, братьями отца и их семьями в храм, ведя на веревочке собственного ягненка для великой пасхальной жертвы. Как они все стояли, перешучиваясь, в блеющей и мекающей очереди к жертвеннику, а потом сидели у деда за роскошным праздничным столом, где вместо хлеба лежали опресноки[17].

Взрослый Александр в храм не ходил и никаких обычаев не соблюдал. Правда, и Зевсу не поклонялся. Он был образованным человеком широких взглядов, больше всех авторов любил Аристотеля и гордился, что его восьмилетние близнецы уже читают с греком-воспитателем третью главу «Илиады».

Книжная лавка Александра находилась на улице Яффы. У него был богатейший выбор книг: трактаты по философии, естествознанию, истории и медицине, стихи, пьесы Архилоха и Аристофана и даже свитки на латыни, которую знали немногие.

В последнее время, в связи с бессмысленными и вздорными ограничениями властей, запретивших все еврейское, Александру пришлось спрятать все свитки, написанные на иврите, в кладовку. Гонения на язык и религию стариков раздражали его и казались недостойными великой греческой культуры, призванной нести просвещение и свободу.

Он мрачнел, слушая рассказы знакомых о разрушении синагоги в Храмовом дворе, о сожженных рукописях и людях, арестованных за сделанное сыну обрезание или найденный в доме букварь. У себя дома Александр говорил по-гречески и переходил на иврит, только если хотел сказать жене что-нибудь, чего дети не должны были понять. Но мысль о том, что книги в кладовке подвергают его опасности и лучше бы их уничтожить, лишила его сна.

И в лавке теперь больше, чем книг, папирусов, вощеных дощечек, стилосов, перьев и чернил, покупали пемзы. Александр и сам подумывал, что лучше не сжечь пергаменты, лежащие под лестницей, а стереть текст, так чтобы его нельзя было прочесть. Эта мысль преследовала его по ночам. Он слышал в полусне скребущий звук пемзы и видел священные свитки, превращающиеся под руками трудолюбивых трусов в куски второсортного пергамента.

Бессонница томила и одолевала его. Самой страшной была мысль о том, что, когда минуют отвратительные времена, не останется людей, которые сумеют заново написать исчезнувшие слова. Его собственные дети не знали букв святого языка. Раньше он и не думал учить их ивритским буквам. А теперь это было смертельно опасно.