Булат Окуджава. Вся жизнь — в одной строке

Тщетно я пытался разобраться в мыслях и чувствах автора. Не полагаясь на свой вкус и своё понимание поэзии, я обратился за помощью к товарищам. Но и сообща мы не смогли выяснить, действительно ли стихотворение про это, или про то, а может быть, и не про то и не про сё…[176]

Далее Гдалин сокрушается, что «поэт и редактор в данном случае — одно и то же лицо, да при том ещё не обладающее достаточной скромностью». Оказывается, не ограничиваясь помещением стихотворения Н. Панченко, редактор Н. Панченко поместил тут же и дружеский шарж и довольно добродушную эпиграмму опять-таки на поэта Н. Панченко.

Хамство, конечно, трамвайное. Ну не понимаешь стихов и ладно — в конце концов, инженеру-экономисту это не обязательно. Но зачем же передёргивать? На этих двух страницах, о которых я рассказывал выше, представлено 16 (!) поэтических имён. Один из поэтов — Булат Окуджава — представлен даже тремя стихотворениями! У двоих — Бориса Обновленского и Николая Панченко — по два стихотворения. А почему бы нет, если Николай Панченко вообще лучший калужский поэт и только из скромности и великодушия выпячивает своего друга Булата. Во всяком случае, ещё в 1944 году, когда Булат писал ученические, почти детские стихи, Николай Панченко написал стихотворение, ставшее хрестоматийным:

Я сотни верст войной протопал.
С винтовкой пил,
С винтовкой спал.
Спущу курок — и пуля в штопор,
и кто-то замертво упал.
А я тряхну кудрявым чубом.
Иду, подковками звеня.
И так владею этим чудом,
что нет управы на меня.
Лежат фашисты в поле чистом,
торчат крестами на восток.
Иду на запад — по фашистам,
как танк — железен и жесток.
На них кресты
и тень Христа,
на мне — ни Бога, ни креста:
— Убей его! —
и убиваю,
хожу, подковками звеня.
Я знаю: сердцем убываю.
Нет вовсе сердца у меня.
А пули дулом сердца ищут.
А пули-дуры свищут, свищут.
А сердца нет,
приказ — во мне:
не надо сердца на войне.
………………………………

Панченко не часто помещал свои стихи в «Молодом ленинце», а чтобы два сразу — это один из немногих случаев, если не единственный. Что касается «дружеского шаржа и добродушной эпиграммы» — в тот день было опубликовано ещё пять таких же: на Б. Окуджаву, на А. Авдонина, на Б. Обновленского, на М. Просвирнова и на И. Богданова.

Теперь можно расправиться со смутьяном, и Панченко вызывают на бюро горкома КПСС и исключают из партии. Автоматически из этого следует и освобождение от занимаемой должности. Следующие после этого два номера газеты — от 31 октября и от 2 ноября 1956 года — подписаны Александром Авдониным.

Я виноват.
Я снова виноват.
Вина моя растёт, не убывает.
И это так бессмысленно бывает —
когда казнённый руки умывает,
как некий царь по имени Пилат.

Царю легко: он жертву избирает —

он мудростью своею восхищён.
Царю легко: он в шахматы играет.
А я стою на шахматной доске.
Я глянцевый, точёный истукан —
Мне б загораться от царёва взора!
Сгореть бы мне от рабского позора,
когда он сдавит голову мою,
и прахом лечь.

Но я ещё стою —

униженно,
недвижно,
одиноко:
я не играю, но ещё стою.
И бдит за мной всевидящее око.
И давят пальцы голову мою.

Но скромничает Николай Васильевич — не был он никогда шахматной фигурой, безмолвно стоящей на доске. Он был боец, наивный, но отважный, как оловянный солдатик у Андерсена и бумажный солдатик у Окуджавы. Панченко написал письмо в Москву, озаглавив его «Унтерпришибеевы из Калуги», собрал своих мотоциклистов и отправил с ними письмо сразу в четыре инстанции: в ЦК комсомола, в ЦК партии, в «Правду» и в ту же «Комсомолку».