Булат Окуджава. Вся жизнь — в одной строке

Когда материалы будущего альманаха были собраны, Панченко понёс всё это в обком, к секретарю по идеологии А. Сургакову. Тот сочувственно относился и к Панченко, и к его альманаху, хотя, умудрённый опытом, всякий час ожидал от Панченко какой-нибудь выходки, сулящей неприятности не только самому «бузотёру», но, возможно, и ему лично — Алексею Сургакову. Сургаков говорил: «С Панченко иметь дело — это всё равно, что еловую ветку в руке крутить — не знаешь, когда по морде зацепит».

Так оно в конечном итоге и вышло — после выхода альманаха в свет Сургаков получил «поставлено на вид». А у Панченко на долгие годы сохранилось воспоминание об Алексее Сургакове как об очень хорошем человеке, и Николаю Васильевичу долго было неловко, что он так подвёл тогда своего покровителя.

А папку, которую тогда принёс Панченко Сургакову, можно назвать просто подложной:

…я, конечно, вместо острых рассказов Казакова положил не острые, вместо «Трое из одного города» Балтера положил «О чем молчат камни», вместо «Школяра» я положил рассказ про двух мальчиков, бежавших на фронт, который тоже лежал в издательстве, то есть вещи менее острые положил[231].

Но, может быть, и ни к чему были все эти ухищрения — Сургаков для себя, видимо, уже всё решил заранее, ещё до знакомства с рукописью, потому что сказал, чтобы Панченко зашёл за своей папкой через три часа. А за три часа, не то что прочитать — пролистать бы только-только времени хватило. Через три часа Панченко папку забрал, не получив ни единого замечания Сургакова.

Пускались издатели и на другие уловки. Например, упирая на то, что времени в обрез, уговорили цензоров, что читать книгу они будут не всю сразу, целиком, а по частям.

Р. Я. Левита:

…мы им давали отдельными листами, отдельными произведениями. И в результате эти листы попали к разным цензорам, и общего впечатления о книге никто из них не получил.

И всё равно придирок было очень много, иногда просто по мелочам. Часто доходило до смешного. Начальник обллита Г. И. Овчинников, прочитав стихотворение Слуцкого: «Ордена теперь никто не носит, планки носят только чудаки», заявил: «Как это — никто ордена теперь не носит? Я вчера смотрел телевизор, выступал маршал Малиновский — весь в орденах».

Придрался он и к поэме Корнилова «Шофёр», где были строки: «Поутру, поругавшись с жинкой, по усадьбе ходил блажной, с незастёгнутою ширинкой и босой, как луна, башкой». Это неприлично, пусть Корнилов снимет это место. Левита уходит, а на следующий день вновь приходит к Овчинникову с исправленным: «Поутру, поругавшись с жинкой, по усадьбе ходил блажной, с застёгнутою ширинкой и босой, как луна, башкой».

Прочитав новый вариант, Овчинников сказал:

— Вы что, издеваетесь?

На что Левита притворно обиделся:

— Ну, простите, Геннадий Иванович, я не пойму — незастёгнутая ширинка вас не устраивает, застёгнутая тоже не устраивает..?

А тут и Оттен вставил словцо, я, дескать, подсчитал, в «Тихом Доне» ширинка употребляется 284 раза. На это бедный Овчинников не нашёлся, что ответить, и только махнул рукой. Ширинка была оставлена расстёгнутой.

Так через «препоны и рогатины царской цензуры» со скрипом проходили материалы альманаха. Наконец, всё, как будто бы, согласовали, и наступил день, когда Овчинникову принесли уже полностью свёрстанный альманах. Посмотрев его, Геннадий Иванович понял, что, подписав его в печать, подпишет тем самым себе приговор, и категорически отказался ставить свою подпись. Пришлось идти к Овчинникову самому директору издательства А. Ф. Сладкову. Тот с порога взял быка за рога:

— Геннадий, ты не подписываешь как коммунист или как начальник обллита? Если как начальник обллита, то покажи мне инструкцию.

— Нет, как коммунист.

— Тогда ставь штамп, подпись, надевай свои нарукавники и пиши письмо в обком, что ты не согласен.

Овчинников так и сделал. Но пока его письмо ходило по инстанциям, неугомонный Панченко уже, как сейчас сказали бы, «поставил на уши» типографию. Добились у директора типографии круглосуточной работы всех цехов, мотивируя это тем, что книга непременно должна выйти к XXII съезду любимой партии, чтобы делегаты в кулуарах смогли её купить. Двое суток бегали с четвертинками и поллитрами от печатников к переплётчикам, чтобы успеть выпустить хотя бы первую партию, тридцать тысяч экземпляров из заявленных семидесяти пяти.

Но сначала напечатали одну тысячу на лощёной бумаге для делегатов XXII съезда партии. И эта тысяча на хорошей бумаге действительно продавалась в Кремле на съезде, который проходил во второй половине октября 1961 года, и была моментально раскуплена.

Р. Я. Левита: