Булгаков и дьявол. Опасные тайны «Мастера и Маргариты»

В чем же несогласие Пилата с Каифой? Почему Пилат так сочувствует Иешуа? Дело, на наш взгляд, заключается в том, что во времена Тиберия римляне еще отлично помнили недавний «золотой век» республики, республиканские идеалы и старинные доблести предков. Именно в республиканскую эпоху были разработаны юридические институты римского гражданства: весьма совершенный по тем временам комплекс имущественных, политических и гражданских прав и свобод римского народа. Всадник Понтий Пилат, как римский гражданин (и как личность, и как субъект права), был воспитан в убеждении, что общество свободных и полноправных людей, граждан римской аристократической республики ближе к нравственному и социальному идеалу, чем подданные царства Иудейского. Потому и проповедь Иешуа о высоких достоинствах истинно свободных «добрых людей» вызывает сочувствие Пилата.

Кроме того, римляне, в отличие от иудеев, никогда не были фанатично религиозны. Свою власть над миром они считали правом сильного, но не стремились утверждать свою «богоизбранность».

Тот закон об оскорблении величества, на котором Мастер построил ситуацию с выбором Пилата после угроз Каифы, на самом деле существовал с древнейших времен римской республики как закон об оскорблении величия римского народа. Другое дело, что во времена кесаря Тиберия этому закону стали придавать другое значение. Для Пилата оскорбление власти кесаря чужеземцами значило, в сущности, то же, что оскорбление римского народа и угроза его интересам.

Пилату, увы, лучше прочих было известно, что Иешуа пришел проповедовать в такой мир, в котором большинство было даже не готово услышать его, а те, кто ждали мессию, с ненавистью и трепетом поспешили объявить Га-Ноцри врагом. Именно Кайфа противостоит и Га-Ноцри и Пилату, именно тот, кому, как всем духовным и светским владыкам над несчастным иудейским народом, было чуждо понятие принципа свободы воли, так как там, где властвует Синедрион и иерусалимские первосвященники, нет граждан, но есть покорные подданные. Ложь в устах его, когда защищает он от поругания римлянами иудейский народ и веру его, требуя казни философа Га-Ноцри и освобождения разбойника-убийцы Варраввана, ложь потому что он — один из тех, кто властвует над племенем своим, попирая саму веру: и пророков, и закон, ложь потому, что в римском мире признавали авторитет и иноземных богов.

Поскольку и римлянин, и первосвященник оба, как стражи, стоят у врат земного рая, имя которому ВЛАСТЬ, то и понятно, почему один позволил другому уничтожить того, кто явился этот рай разрушить. Но учтем и то, что прокуратор и первосвященник противостоят друг другу не на равных: Кайфа — фактически глава, «президент Синедриона», Пилат — чиновник, подчиненный даже не лично Тиберию, а легату Сирии. Оттого-то Кайфа так смело грозит римлянину, оттого-то Пилат обязан принять решение в интересах римского народа. А в эти интересы входило не вызывать бунта в Иудее. На весах судьи — жизнь одного, впервые встреченного бродячего философа, и жизни сотен римлян, преданных соратников, и варваров.

Этим грозным и страшным стражам власти Иешуа явился вооруженный только Словом и сумел доказать, что они не столько свободные господа, сколько пленники власти, которые не в силах отказаться от своего могущества и избавиться от страха лишиться его. Бремя власти — от него и польза, от него и тяготы.

И все-таки из этих двоих: первосвященника и прокуратора, Пилат еще не безраздельный господин над людьми, он сам чувствует над собой власть другого человека и тяготится ею, втайне желая настоящей свободы: обрести спокойствие духа, избавившись от всего, что связано с императорской службой; ведь в отличие от первосвященника Каифы, получившего власть от тестя своего первосвященника Анны каким-то не слишком законным способом, Пилат жертвовал на алтарь власти свою жизнь, кровь и совесть. Разум и совесть побуждали его спасти Иешуа, причастность к власти заставила пожертвовать несчастным философом.

В этой внутренней борьбе душа прокуратора не смирилась с неправым делом: могущество власти еще не захватило его настолько, чтобы спокойно послать «на смерть философа с его мирной проповедью». Но вины за это, за смерть Иешуа на Пилате не было — тот сам оправдал прокуратора, считавшего, что ему дана власть отнять жизнь арестанта, «висевшую на волоске»:

«— Не думаешь ли ты, что ты ее подвесил, игемон? — спросил арестант, — если так, то ты очень ошибаешься.

Пилат вздрогнул и ответил сквозь зубы:

— Я могу перерезать этот волосок.

— И в этом ты ошибаешься, — светло улыбаясь… возразил арестант, — согласись, что перерезать волосок наверное может лишь тот, кто подвесил?»