Булочник и Весна

Выйдя утром на деревенскую улицу, под морозное небо Рождества, я увидел на спуске с холма Ирину в белейшем пуховом платке, волокущую за руку Мишу. Окликнул и бросился догонять.

– А день-то какой хороший! – обернувшись, проговорила она. – Представляете, Костя, полезла в шкаф – а там пахнет весной! Просто там у меня куртки, плащи весенние – и в них весна! Такое удовольствие! – восклицала она, слегка сбиваясь с дыхания от быстрой ходьбы, и вдруг потрепала моё плечо ладошкой в белой варежке:

– С Рождеством!

Ни о чём не говоря, чутко слушая поблёскивающий синичьими голосами воздух, мы втроём прошли до посёлка. Я давно не спускался с холма пешком и только теперь осознал, как изменилась привычная картина. По обочинам установили щиты с рекламой комплекса и указателями на монастырь. Да и вообще нечто европейское появилось в облике местности. Шоссе утыкали фонарями. На соседнем холме стелились в перелесках лыжные спуски. Здорово, Михал Глебыч, чётко, быстро и по уму!

На подходе к монастырю мы с Ириной расстались. Она полетела в храм, а я свернул поглазеть на Лёнин митинг. Лёня организовал свою акцию протеста там же, где и в прошлый раз, на площадке у магазина. Правда, ни стечения публики, ни каких бы то ни было протестующих действий пока что не наблюдалось. Всё мероприятие заключалось в том, что Лёня установил на почищенном снегу школьную парту и два школьных стула. На одном из них он сидел.

К столбикам, на которых держалась спинка стула, были прикручены ножки небольшого транспаранта: огненная, в пажковских вихрах, драконья башка, распахнув пасть, заглатывает беленький монастырь вместе с холмами и перелесками.

На парте лежала стопка свежей Лёниной «Совести» и тускло белел гранёный стакан. Вода в нём замёрзла. Время от времени Лёня поднимал стакан и прикладывал донышком к разгорячённому лбу.

Другой стул стоял напротив и пустовал – у Лёни не было собеседника. Я подошёл и, поприветствовав воителя, сел.

Это был не тот Лёня, которого я видел прежде. Всё так же красно было лицо, и водянисты глаза, и схваченные морозом волосы стояли щёткой, но какая-то великая усталость пропитала его черты.

Он смотрел на меня с минуту. И хотя это были совсем иные глаза – голубые и человеческие, – я вспомнил почему-то взгляд Тузика. Как будто Лёня, как и умирающий Иринин пёс, передавал мне частичку Замысла, согласно которому не важно, что твоё дело табак. А важно – за что ты бьёшься, честно ли исполняешь предназначение или норовишь улизнуть, как подсказывает тебе трезвый рассудок.

Наигравшись в гляделки, Лёня взял из пачки газету и, положив передо мной, прихлопнул пятернёй.

Я взял трепещущий на морозном ветру листок и уставился в передовицу.

– Сзади. Там для тебя информация, – сказал Лёня.

Я послушно перевернул газетёнку и, найдя заголовок «Миша и виолончель», начал читать. Сказать по правде, от статейки пахло «жёлтой прессой». Журналистская этика Лёни тонула в ненависти, но не дочитать я не мог.

В статье, продолжающей начатое прошлой весной расследование, говорилось о том, как небезызвестный М. Г. Пажков, сын «простых служащих» и дитя улицы, в раннем возрасте столкнулся с оппонентом – одноклассником и соседом по площадке Петром Смольниковым, одарённым замечательными способностями к учёбе, «крутой» семьёй и ярким музыкальным талантом. Оглушённый медными трубами, непрестанно гудящими в адрес Смольникова, Миша Пажков сцепил зубы и тоже заработал себе неплохой аттестат, а вдобавок окончил с отличием районную «музыкалку» по классу виолончели.

К сожалению, дальнейшая тяжба была проиграна Мишей. Соперник обскакал его, поступив в престижный музыкальный вуз, куда, по безумной прихоти, три года кряду рвался и юный Пажков. Последний его провал на экзаменах ознаменовался жестоким избиением третьекурсника Смольникова, о котором уже рассказывалось в предыдущих номерах «Совести».

После вышеназванных событий Миша Пажков переосмыслил жизнь и круто поменял цели. Миша понял, что победа в любой из сфер человеческой деятельности базируется на финансах и личных связях. Мудрость эта привела его на стезю, по которой он счастливо движется по сей день, сокрушая всё, что напоминает ему об иллюзиях юности.