Булочник и Весна

Дни шли и, несмотря на общую безрадостность, разговор с Пажковым начал казаться мне шуткой, случайностью. Да и Петя, ожидающий разрешения своего вопроса, был настроен бодро.

– Не волнуйся, ему не до нас! У него дел по горло! – заверил он меня. – И Илью не дёргай. Ему тут делать нечего, только вляпается.

Я поверил его словам и некоторое время жил спокойно, пока однажды позднеянварским утром не увидел в окно кабинета сверкающую на солнце чёрную тачку. Исторические ассоциации сработали мгновенно. У меня не было ни крохи сомнений, что «пришли» за нашей булочной. Интересно, куда они её – на расстрел?

Пока я гадал, навалившись на подоконник, все четыре дверцы полопались, как почки, и из правой передней расцвёл Михал Глебыч. Он был в желтоватых штанах и буйно отороченной мехом куртке, вид имел артистический и улыбался внятно – так, чтобы улыбку никак нельзя было принять за гримасу ослеплённого солнцем лица.

Сопровождающие остались курить на улице, а Пажков двинулся внутрь.

Мы сошлись в торговом зале. Он приветствовал меня, саданув ладошками по обоим плечам, – как если бы мы были приятели, не видевшиеся со школьных лет.

Любопытный его взгляд обежал пространство – корзины с хлебом, покупателей у Анютиной кассы, стойку с посудой и кофемашиной – весь наш душистый мир, в котором кофейная волна, накатив, всегда уступала хлебной.

– Ну, чайку? – осмотревшись, спросил Михал Глебыч.

Я сказал, что не располагаю временем распивать чаи, но, если очень нужно, поговорить готов.

– О-го! – удивился Пажков. – Да ты, батюшка мой, видать, лют! Гостя чаем не попотчуешь. А я ведь и не сомневался! Ну-ка, Семён, подай, чего там у нас! – махнул он вставшему в дверях исполину.

Через минуту два столика были сдвинуты в дальнем углу и Семён с военной чёткостью выгрузил из корзины паёк, принятый в полковничьих банях. Михал Глебыч помогал ему снимать с контейнеров крышки. Особенно трогательно выглядел винегрет и грузди с луком. Приборы и две стопочки тоже оказались предусмотрены.

Театрализованный зачин не предвещал ничего хорошего. «Но в конце концов, не убьёт же он меня!» – подумал я, и как-то вдруг мне стало легко, весело.

Анюта с уборщицей, немо созерцавшие сцену, наконец догадались позвать Маргошу. Она вышла в зал и, оглядев застолье, с невозмутимым видом нацепила на дверь табличку. С этой минуты булочная была закрыта на «технический перерыв».

Пажков, наполнив рюмки, ждал, когда я сосредоточусь достаточно, чтобы воспринять тост.

– Михал Глебыч, каждый час вашей работы стоит ошалелых денег, – сказал я, упреждая его. – Вы рациональный человек. Не боитесь, что слабость к искусству будет вам дорого стоить?

Пажков улыбнулся хитро и, подавшись вперёд, спросил:

– А мука-то нынче почём?

Я слегка опешил, а он выхватил из-за пазухи книжечку и в следующую минуту с поразительной точностью прикинул оборот нашего маленького предприятия. Думаю, эти цифры были сравнимы с его повседневными тратами.

– Что пожарники, не терзают? Печь-то на дровах! Договорился? Как же ты здесь перебиваешься? Городишко-то дохлый! – балаболил он, украшая смету кудрявой рамочкой, и вдруг посмотрел в упор. – И за Илюшей не съездил, обидел меня! Плохо это, сынок! Что скажешь?

Он жёстко держал взгляд, дожидаясь ответа. Его курносое рябое лицо можно было бы счесть живым и задорным, если бы не глаза. Глаза были ужасны, особенно мёртвая радужка – проржавленная и затёртая до голубизны. Я превозмог отвращение и как можно спокойнее ответил, что на службе у него не состою, а потому имею право решать самостоятельно, куда мне ехать, а куда нет.

– На службе, говоришь, не состоишь? – весело переспросил Пажков. – А послужить – это что, зазорно? Я вот служил, да ещё как! Лёня ваш глумился надо мной, что я Смольникову завидовал. А я завидовал, да. У него старт был с форой, а я весь, от ушей до носков, – селф-мэйд! – и он звонко поддел резинку своего терракотового носка. – Никто передо мной не пёр блюда с алмазами! После гнусного судилища пошёл я по Москве и стал соображать, как устроен мир. А устроен он, братец ты мой, оказался проще пареной репы! И вот когда я это понял, я взял все телефончики, какие у меня за детство накопились, и стал звонить и со всеми стал забивать стрелки. И оказалось, что у одного пацана, мы на карате с ним ходили, папаша в мэрии. Решает вопросы градостроительства. Я этому папаше вгрызся в горло, и он меня взял курьером. А потом я в дом прорвался к сынку ещё одной там шишечки, приперся с виолончелью и такой им, прости господи, шансон забацал – все рыдали! Хозяин дома меня призвал, откуда, говорит, ты такой взялся, душевный? А я ему всю правду – чего хочу, к чему стремлюсь. И так по уму всё изложил, что он проникся и взял меня в свою, так сказать, команду. И служил я, всюду, где надо, служил, как пёс. Ну а что дальше было, знать вам незачем. Дурачки вы. Но я таких вас и люблю, потому что вы – хранители моей нежной души.

Я не мог помыслить и в страшном сне, что являюсь хранителем нежной души Пажкова. От селёдочных его глаз, в которые я вынужден был смотреть, меня начинало мутить.

– Костя батькович, человек не ангел – он должен работать в своём формате. Я как говорю? Не ходите покупать виолончель в мясную лавку! Родился на земле – так паши! Дел по горло! Земли неосвоенной – океаны-моря! А вы мне чушь порете – на службе, не на службе. Когда меня просили бригаду тебе дать или Илюше в часовне стеночку разгладить – я вредничал разве? А вы-то с чего взяли, что мне дерзить можно? Что можно мне гнать всё это – какие вы честные и благородные, а я при вас бандюк неотёсанный? За гордынюшку, ребята, надо отвечать!

Я слушал, зачарованно наблюдая, как живые артистические его черты переплавляются в гримасу презрения.

Договорив, Пажков встал из-за столика и, с горделивой развязностью обойдя торговый зал, толкнул дверь в хозчасть. Подуло горячим бородинским.

– А по поводу того, что я дорогое время на тебя трачу, – сказал он, возвращаясь к столу, – так это ты не переживай. Мне на заведение твоё надо было глянуть, чего я с ним делать буду, когда ты мне его за рубль продашь.

– Михал Глебыч, это ты моральную компенсацию такую придумал? Что я за Ильёй не поехал? – сказал я, слегка удивившись.

– Вроде того! – подмигнул Пажков, и к его застывшим чертам вернулась живость.

На этом наша встреча была исчерпана. Подхватив шубку, Пажков проследовал к дверям и, дёрнув щеколду, вышел.

Я взял сигареты и, не набрасывая куртки, отправился следом – на ледяное, но уже весеннее солнце. Возле чёрного автомобиля Михал Глебыч дружески сжал мне плечо: «Ну, сынок, не скучай! Увидимся!» Его белёсый, рыже-голубой взгляд снова был добр.

Пажков усвистел, а я долго ещё курил во дворе, ковыряя носком ботинка ветку, вмёрзшую в снег. Прочная, утоптанная городская зима с бензином и первым солнцем заняла наш дворик. Синицы пели. Ящики, где любили курить мы с Мотей, стояли неубранные, покрытые снегом в тонкой вышивке птичьх лап. Я достал телефон и вызвал Петю.

– А, здорово! – обрадовался он и, не давая мне сказать слово, забалаболил: – А у меня как раз новости хорошие! По поводу моей земли. Михал Глебыч позвонил, куда надо, чтобы меня не дпнамилп. Завтра с утречка еду к мужику этому – закорючку будем ставить! Так что, может, завтра и обмоем уже – закорючку-то! Давай, готовься!

Поймав паузу, я вклинился было со своей новостью, но он перебил:

– Погоди! Ещё вот что! Мы ведь с Ириной виделись! У неё Миша, прикинь, на неделю улетает с режиссёрскими родителями! Я думал, мы с ней тоже – возьмём да махнём куда-нибудь в безвизовую, хоть на Кубу, а у неё, оказывается, загранпаспорта нет! Ты можешь вообразить? Он как крестьянку крепостную её держал просто! – на миг он умолк, видимо, перебарывая возмущение. – У тебя-то как дела, ничего? Лизка, родители? Нормально всё?

– Да вроде, – проговорил я в некотором ошеломлении от его бесконечной реплики.

– Ну ладно, я тогда пока побежал, брат. На переговоры опаздываю. Если хочешь, из машины перезвоню.

Я сказал, что нет надобности. Мне подумалось вдруг: раз так – то и не нужно. Пусть пока веселится.

Мы попрощались, и сразу меня замутило. Я сунул в зубы сигарету – не помогло. Тошнило где-то на сердце. Тошнило и тошнило. С мерзостным этим чувством я направился к дверям булочной и, сдёрнув табличку «технический перерыв», вошёл.

– Что? – бросилась мне навстречу Маргоша.

Я подошёл к столу и ковырнул винегрет. К еде и выпивке Пажков не прикоснулся. Это был его реквизит. Он оставил его мне на память.