Бумажные летчики

199. Открытка на столе – к ней прикасались чужие пальцы, на ней невидимая надпись, которую я не могу разобрать. Не твоя вина, гласит она. Мы перемещаемся по жизни внутри сети, образованной нашими генами, наследственностью и средой. Мы можем двигаться лишь постольку, поскольку позволяет сеть.

И все? Неужели я лишь предзаписанная мелодия, музыкальная шкатулка, которая проигрывает родительскую спираль ДНК? Но разве это не значит, что процесс обратим? Ручку шкатулки можно вращать в другую сторону, отыграть назад все, что было потеряно, все упущенные шансы? Все там, закодировано в тебе, в виде выступов и бороздок под кожей.

200. На предпоследней открытке стоит датский почтовый штемпель.

Как-то раз мама навещала меня в моем студенческом жилище. Я открыл ей, и она спросила, есть ли у меня ножницы – ей понадобилось подстричь ногти. Я вручил ей кухонные ножницы, она села за стол и принялась за дело еще до того, как я поставил чайник. Пока я наблюдал, как мелкие обрезки ногтей разлетаются по полу, мне пришел в голову один вопрос. Ты могла бы простить себя за Лакуна?

Мама со стуком положила ножницы на стол. Почему я никак не оставлю ее в покое. Я в точности как отец, все время до нее докапываюсь.

Я тебе не враг, сказал я.

А ведешь себя как будто бы враг, ответила она.

Ты думаешь, я спросил, потому что мне нравится тебя мучить.

А почему ты продолжаешь спрашивать, если не веселья ради.

Потому что я не могу вынести твоего молчания.

Больше тебе не придется меня видеть, сказала она и ушла.

Восемь месяцев спустя я получил от нее эту открытку. «Я в отпуске на Борнхольме. Погода очень хорошая. Датчан поразительно трудно понимать. Кормят отлично, но я соскучилась по норвежскому цельнозерновому хлебу. Мама».

201. Словарь путешественника: вечерняя молитва пассажира.

Не все попытки оборачиваются неудачей.

Не все руины – навсегда.

Даже снег тает не окончательно;

Книжная полка из свинца, драгоценные отпечатки,

зажатые между тоннами обложек.

Запятнанные, помятые, обожженные пламенем,

истрепанные миллионами лет приливов и отливов.

Однако не уничтоженные. Идеи, не убитые ордами чужаков.

Нечитаемые, недоступные, но вечные.

Переплетчик, неуязвимый, как спаситель в своей лаборатории.

Ноги в сандалиях с грацией ступают по ледяной пустыне

из разбитого стекла.

Ни следа свинца в крови. Закалены, как их материал.

Не исчезнут, пока жив хоть один из рода homo sapiens.

Книги откроются для травы, ветра и звезд.

202. Ключ, холодный и гладкий, лежит в руке. Я стою на пороге дома на Трик Сан-Пауль и разглядываю дверной молоток. Он выполнен в форме рыбы, которая стучит в дверь хвостом.

Вокруг все как обычно. В переулках жужжат скутеры, в цветочных горшках дремлют кошки, кто-то жарит яйца у открытого окна. Не знаю, почему я никак не вставлю ключ в замок. Наверное, страшусь встречи с таким анахронизмом, как дело всей жизни. А может быть, мне неприятно получить в наследство незавершенный проект, неразрешенную загадку вместо денег. Вероятно, меня останавливает вид моего лица, парящего в отполированной латунной ручке как воздушный шар. Но скорее всего дело в ощущении, что я становлюсь моим собственным дядей – носителем холостяцких привычек, слегка старомодного вокабуляра и астматического смеха, который прокатывается по костям черепа, как круги по воде. Я снова вспоминаю мальтийского сокола, материал, из которого были сделаны сны. И который, появившись в пределах досягаемости, оказался дешевой подделкой.

Я стою перед дверью, смотрю на металлический молоток в виде рыбы, рука с ключом поднимается, рукав соскальзывает вниз, и становится видно шрам на запястье, мое единственное постоянное обязательство, секунда тишины – и я отворачиваюсь от двери и иду вниз по улице, быстро и не оглядываясь.