Бумажные летчики

242. М ведет меня по пустынным ночным улицам, останавливается перед фасадом с украшенным цветами подъездом. Пока она отпирает дверь, я ощущаю, что ее волосы пахнут порохом – запах еще не выветрился после шествия. Мы выходим во дворик. Темно – хоть глаз выколи, я едва могу различить балконы, окружающие меня со всех сторон. М говорит, чтобы я подождал, вскоре глаза привыкнут к темноте. И действительно: вокруг постепенно проступают очертания – черная круглая шахта, несколько этажей сложных кованых конструкций, непроходимые заросли, филигранная чаща, и повсюду розы, розы из кованого металла.

Красиво? – спрашивает она.

Красиво – отвечаю я.

Она качает головой. Берет розу и держит ее передо мной, откусывает, медленно пережевывает и глотает. Ты здесь чужой, говорит она. Пока что. Где-то наверху есть роза в виде лица ребенка. Я хочу, чтобы ты полез туда и нашел ее.

Она замолкает, взгляд становится чужим. Я хватаюсь за ближайшие перила и перелезаю на балкон. Проще, чем я думал, – стебли и листья образуют естественные ступеньки, я как ящерица по спирали поднимаюсь вверх, туда, откуда струится слабый лунный свет. Через четыре этажа я задираю голову – посмотреть, сколько еще осталось. С отверстием шахты наверху что-то не так, но я не понимаю, что именно. Я продолжаю свой путь сквозь густое переплетение барочных листьев, шипастых веток и пышные подушки мха. Руки у меня стерлись и покраснели, но почему-то на коже ни одного прокола. Чего только не сделаешь ради любви. Я поднимаю глаза – еще далеко. Только три этажа спустя я понимаю. По законам перспективы отверстие наверху должно было увеличиваться по мере приближения. Но все происходит ровно наоборот. Чем выше я забираюсь, тем больше сужается отверстие. Черная шахта становится все глубже и глубже. Как будто я смотрю в перевернутую подзорную трубу. Я гляжу вниз, но уже не вижу ее. Я пытаюсь спуститься тем же путем, каким поднимался, но у меня ничего не выходит. Шипы окружили меня слишком плотно, сжались вокруг ног и туловища. В последней отчаянной попытке освободиться я отталкиваюсь от перил и ожидаю падения и смерти. Но ничего не происходит. Я окутан плотным коконом искусно сделанных прицветников, лиан и вьющихся растений, и перед собой я вижу – а я могу смотреть только вперед, так как голову поворачивать некуда – я вижу лишь ковер из черных, лишенных запаха, идеальных холодных кованых роз. Тишина.

243. Свитер и стул лежат на газоне – они пойдут на выброс. Сломанный комод, бельевая веревка, несколько продавленных диванных подушек. Это все. А что я ожидал найти? Архив газетных вырезок с исчерпывающей историей моей карьеры?

Завтра дом выставляется на продажу. Ключ я отдам агенту, отец уже уехал в Портбоу – к подруге, с которой он познакомился спустя год после смерти матери. Я могу отправить ему мейл, подтвердить, что все в порядке, клининговая контора все сделала как надо.

Крыльцо скрипнуло, как обычно. Вязкий, тягучий звук, как будто оно сделано не из дерева, а из подтаявшего и снова замерзшего снега. Я восемь лет не слышал этого звука. И зачем он мне теперь. Дом в точности такой, каким я его помнил, хотя паркет вытерся, а обои выцвели.

Вместе с тем меня внезапно поражает, сколь мало общего этот опустевший дом имеет с домом, где я играл в пятнашки, давился разваренными овощами и рисовал на стенах – он отслужил свое, как сброшенная раковина улитки или изношенные кроссовки. На лестнице я вижу овальный силуэт в том месте, где солнечный свет падал на парусный фрегат «Фрейя» – за много лет он словно бы впечатался в краску. Я запираю дверь и выхожу в сад. От соседа пахнет свежескошенным газоном. Я помню, как в жаркие летние дни ветер трепал живую изгородь из боярышника, а соседка, напевая, развешивала белье для просушки. Листва изгороди была такой густой, что, казалось, поет сам ветер. Сейчас рядом с изгородью стоит мусорный контейнер – его вывезут через несколько часов. Я обхожу его и заглядываю через борт. Среди расшатанных стульев, разобранных стеллажей и старых книг на солнце что-то блестит. Потянувшись, я достаю фотографию в рамке с разбитым стеклом. На снимке мне два года. Я стою во дворе, в окружении высоких сугробов, на руках варежки, и я держу лопату вдвое выше меня. Я помню, что эта фотография стояла на каминной полке. Я долго разглядываю ее, пытаясь представить, как отец делает этот кадр.