Бумажный домик

В конце концов все же принимается самое простое решение. Мы пошлем немного денег. Но я думаю о словах Полины: «Я лично согласна остаться дома и уступить свое место». Какая семья согласится с этим наивным планом? Детям необходим «свежий воздух», зима была такой утомительной, наши дети стали такие бледные за эту вторую или третью четверть, несмотря на витамины и апельсиновый сок, и мы не поддерживаем их порыв, относим эту детскую отзывчивость к ребячествам и губим ее во имя того, чтобы у ребенка были круглые розовые щечки, а заодно и привычка свои потребности ставить всегда на первый план… Это называется «проявлять благоразумие». Даже в самой что ни на есть повседневной жизни мы постоянно нарушаем христианские заповеди, основополагающие положения христианской морали, и это называется «адаптироваться к обществу». Какая мать по доброй воле согласится, чтобы ее дочь отдала своей маленькой подружке самую красивую куклу? Она подскажет: «Дай лучше другую, прошлогоднюю». Она убьет прекрасный порыв, запятнает двурушничеством столь простую радость — давать и сочтет себя «благоразумной». Как же мы портим их, наших детей, нам доверенных.

Ад

У Альберты был трудный период в жизни. Она, чего с ней никогда не бывало прежде, стала вдруг упрямой и ленивой и начала тайком таскать небольшие суммы денег то у меня из кармана, то у Долорес и, наконец, из сумки временной прислуги. А потом дело приняло устрашающие размеры: исчезли купюры в тысячу франков и одна в пять тысяч. Одновременно мы узнали, что она регулярно опаздывает в школу и является туда в сопровождении полицейских (!); уверив их, что заблудилась, она приводит их с собой для подтверждения своего алиби. (В Париже она знает каждый закоулок и никогда не заблудится.)

Тревога наша возрастает. Я пытаюсь образумить виновную:

— Послушай меня, постарайся понять: Кристина, убирая нашу квартиру, зарабатывает пятьсот франков в час. Ты украла у нее тысячу франков, то есть два часа ее работы, ты понимаешь? А ведь два часа работы это очень долго!

— Да, но ты же ей все вернула, — упрямится она.

— Я вернула ей из тех денег, которые получила за свою работу. Это замкнутый круг.

— Да… Но так все же справедливее…

— Что справедливее?

— Что ты отдала мне свою работу…

— Да, если бы я отдала тебе ее сама, но ведь ты ее украла.

— А разве деньги — это всегда работа? Есть же люди, у которых полно денег, а они ничего не делают.

— Значит, у них есть так называемый капитал, когда деньги во что-то вложены, они сами работают за людей. Но это очень долго объяснять.

— О! Я все прекрасно понимаю! — говорит Альберта, на лице у нее появляется хитрая улыбка. — Вот у этих-то людей и надо красть, да?

Я в замешательстве. Внушать ребенку уважение к капиталу — такая задача как-то меня не вдохновляет, но с другой стороны, нельзя же, чтобы моя дочь превратилась в Мандрена[9] в юбке… Я уже подумываю, не обратиться ли мне к психологу или даже психоаналитику, как вдруг угрызения совести делают свое дело (интересно, каким таинственным образом?), и однажды утром, после пятинедельного бесстыдства, Альберта проявляет бурное раскаяние:

— Я не буду больше красть. Никогда! — И выкладывает мне на колени всю свою добычу — оставшуюся мелочь, несметное количество наполовину пустых кулечков с конфетами, обгрызенные печенья и шоколад, пластмассовую бабочку, клипсы, тоже пластмассовые, заводную обезьянку, бьющую в барабан, коробку акварельных красок, школьную папку под крокодиловую кожу и тому подобное. Мне остается только утешить ее, поздравить и произнести небольшую нравоучительную речь о совести (Каин!), при этом я немножко краснею, но Альберта с самым серьезным видом высказывает одобрение:

— Да-да! Ты совершенно права…

— Но как ты поняла это, девочка моя?

— Вчера вечером, в постели, когда я ела шоколад — я всегда ем его в темноте, а то Полина сразу донесет, — и вот тогда, в темноте, я вдруг сказала себе: а теперь я в аду.

Ад! Но кто же рассказывал ей об аде? Я сама никогда не рисовала ей страшных картин загробной жизни, более того, я отлично помню, что не раз говорила детям: я уверена, рано или поздно всякая душа, очистившись, попадает в «обитель света и покоя».

— Знаешь, я не убеждена, что ад существует в том виде, в каком его обычно представляют. Ты вспомни, в Новом Завете Христос редко говорит об аде. Я не убеждена, что в аду есть хоть одна душа. Во всяком случае, детей там нет наверняка…

Альберта все еще в сомнении. Это столь скрытная и пылкая натура, что, возможно, ей просто самой хочется, чтобы ад существовал.

— Было темно, понимаешь, Полине я ничего сказать не могла, и я боялась, что найдут обезьянку, папку и все остальное, что я спрятала за холодильником…

Конечно, из-за одиночества и постоянных мыслей о грехе у чувствительного ребенка может возникнуть интуитивное предчувствие зла и даже ада. Альберта, конечно, единственная из моих детей, которая на это способна.