Бумажный домик

Ко мне рвется один сумасшедший автор. У нас в гостях Аллегра. Мы с Жаком держим совет. Если я приму его, не поощрю ли я тем самым его безумие? А если не приму, не уклонюсь ли тем самым от своего долга перед издательством, которое… Мы вспоминаем писателей прошлого, страдавших нервными расстройствами, мы говорим о неврозе как социальном явлении, о бессилии властей и психоаналитиков. Время идет. Долорес в смятении просовывает голову в дверь: «Он мечется, как зверь в клетке. Он грызет ногти. У него все лицо дергается». Над нами нависает тень катастрофы. А в рукописи его что-то есть.

— Ты представляешь себе этого типа в «Лектюр пур тус»?[11] — спрашиваю я малодушно.

— Нельзя решать вопрос о рукописи, думая о «Лектюр пур тус», — отвечает Жак.

— Нет, конечно, но ведь он от нас не отвяжется, придется выслушивать про все его несчастья, он будет звонить нам в полночь, выставит нас на посмешище…

Нам и так хватает хлопот с психически здоровыми авторами. Помню одну мамашу, которая звонила мне в одиннадцать вечера, прерывая мой первый сон, и кричала, что ее сын — гений. Через неделю мне это уже не казалось таким трогательным. От сумасшедших быстро устаешь.

И все же я иду к нему, чтобы отдать себе отчет в размерах катастрофы. В столовой — умиротворенный, улыбающийся, ну настоящий джентльмен — сидит наш «псих» (каждые пятнадцать секунд у него чуть заметно подергивается рот) и слушает щебетание Аллегры, которая устроилась рядом. Мне без всякого труда удается его выпроводить, он спускается по лестнице с рукописью под мышкой и снизу в последний раз машет рукой Аллегре.

— Как, это тот самый? — спрашивает она.

Я знаю, что Жанна, несмотря на всю свою доброту, считает Аллегру глуповатой. Красавицей ее тоже не назовешь, но это не так уж и важно.

Трини

Несколько недель я думала, что совершенство все же достижимо. Долорес вновь сбежала от нас и торжественно вселилась на улицу Сены в качестве консьержки, ее место заняла Тринидад, которую мы зовем Трини. Это женщина пятидесяти лет, чистоплотная и опрятная, красотой особенной не отличается, крепкая и коренастая. «Кубышка», — говорит Даниэль. Но, похоже, она наделена массой хозяйственных достоинств.

— Что ты думаешь о Трини? — робко спрашиваю я Жака.

— С точки зрения пластики интереса не вызывает, — коротко бросает он.

Альберта тоже не проявляет никакого энтузиазма.

— В нашей рождественской пьесе она участвовать явно не сможет. Сразу видно, театр она не любит.

— Скукота, — таков лаконичный приговор Полины.

Что касается Венсана, который всегда очень четок и педантичен.

— Прежде всего хочу отметить, что ей явно не хватает пред-ста-ви-тель-но-сти… — определяет он, тщательно выговаривая каждый слог.

Я злюсь на себя, и, как всегда, отчасти меня возмущает моя же собственная слабость.

— Дети, когда вы наконец усвоите, что прислуга в доме существует вовсе не для того, чтобы служить вам моделью или источником вдохновения (это для Жака), играть на флейте, блистать драматическим талантом и развлекать вас, а для того, чтобы готовить еду и пришивать пуговицы. И если она делает это хорошо, то я предпочту ее всем певицам, флейтисткам и другим живописным персонажам, по милости которых я до этого времени всегда стирала белье сама!

В этот день я чувствую себя истинной фламандкой; Трини в широком, безукоризненной чистоты фартуке (о шлепанцы Долорес, окурок в уголке губ! Вызывающие свитера Консоласьон! Луизетта, которую я однажды застала моющей посуду старой зубной щеткой! Лифчик Мари-Луизы, забытый на камине!); в этот день Трини мне кажется чистой, и прекрасной, и исполненной достоинства, как начищенный до блеска медный поднос. Она принадлежит к числу женщин маленьких и полных, но удивительно живых и на редкость проворных. Она молчалива. Она все время подбирает с пола различные предметы, которыми усеяна наша квартира. А вечером к аромату жаркого в столовой (она же мастерская и гостиная) примешивается запах мастики. Я просто не верю своему носу. И вспоминаю родину. А Трини к тому же прекрасно готовит: баклажаны, обжаренные в сухарях, эскалопы по-венски, с хрустящей корочкой, жаркое, сардины, приправленные травами, сменяют друг друга на нашем столе. (О клейкие спагетти Долорес! Жирный, безвкусный гуляш Франки! Сероватые бифштексы, сочащиеся прованским маслом!) Я начинаю беспокоиться.

— Трини, вам денег на продукты хватает?

— Трини денег всегда хватает. Трини умеет выкрутиться, — заявляет она хвастливо. — Трини — это не Долорес. Она экономна. У нее полный порядок. Она ни крошки не выбросит. Она…

Конечно, Трини довольна собой. Наверное, кастильская спесь. Но даже самые великие умы грешат порой этим недостатком. Белье починено, все пуговицы пришиты, в шкафах — полный порядок, и кажется, что, освободившись от слоя пыли, они прямо лучатся довольством. Трини заменяет лампочки, вычищает пепельницы, вытряхивает из корзин бумаги, выбрасывает мусор. Собаку кормит регулярно. Феерия.