Бумажный домик

— Вы, наверное, из «Католической взаимопомощи»?

— О нет! — (На одном дыхании.) — Я очень близкая подруга Даниэля.

Молчание. Мне становится не по себе.

— Он мне не…

— Да, мне хотелось… представиться самой. Так деликатнее…

Снова молчание. Мое смятение нарастает.

— О, если бы я не попала в такое трудное положение, о котором… из-за которого… я бы никогда не решилась… я бы никогда не позволила себе…

— Что вы, что вы, — говорю я машинально.

— Он (Даниэль) сказал мне, что вы такая добрая… вы поймете…

Я уже давно (с тех пор, как Даниэлю исполнилось пятнадцать) со страхом ожидала чего-то в этом роде. Бог дал, Бог взял. Я покорно рассматриваю свою будущую невестку. Могло быть и хуже.

— Продолжайте. Конечно, я все прекрасно понимаю… Вы так молоды… вы решили поговорить со мной, прежде чем Даниэль…

— Да, в конце концов, ведь это моя работа, не так ли? Я должна научиться выкручиваться, но я такая робкая… Я сумела сделать подписку всего на десять абонементов на полгода, и если я не повышу производительность…

Вот так я подписалась на два года на «Магазин литтерэр».

Жильбер

Жильбер меня раздражает. Да, я вынуждена признать, что Жильбер меня раздражает. Только потому, что он угощал кофе в Боз-Ар майских бунтарей, он считает себя политическим деятелем. Только потому, что голову его украшает вьющийся венчик волос, что он щеголяет в афганских жилетах, цветастых туниках и вышитых рубашках, купленных на блошином рынке, только потому, что он не женится на своей подружке и отпускает непристойные замечания по поводу каждой встречной мини-юбки, он считает себя артистической натурой. Только потому, что он рисует, делает гравюры, лепит, а потом вдруг бросает все и увлекается танцами или принимает участие в «хеппенинге» или передвижной выставке, потому, что он по любому случаю готов «участвовать в манифестациях», потому, что он у него рассеянный образ жизни, он считает, что живет интересно. Жильбер выводит меня из себя.

У Жильбера обо всем есть собственное мнение. Когда с ним говоришь, он тебя не слышит. Задает вопрос, но ответа не слушает, отвечает сам и продолжает в том же духе. В мае 68-го Жильбер встречает меня на улице, я иду с портфелем.

— Как, ты работаешь?! В такой момент!

Иначе говоря, перед вами солидный и добропорядочный член общества — роль, которую я ненавижу, и потому в запальчивости отвечаю:

— Лично у меня есть обязанности!

— Как это по-буржуазному!

— А ты занят лишь собой, не так ли? Как это по-гошистски!

Жильбер выводит меня из себя.

Жильбер приходит смотреть картины Жака. Качает головой, критикует, разглагольствует.

— Тебе не надоело вкалывать вот так каждый день, словно ты служишь в конторе? — спрашивает он меня.

Сам он больше двух недель подряд никогда еще не работал.

— Не понимаю, как ты его выносишь, — говорю я Жаку.

Жак:

— В нем все-таки что-то есть…

— Он всю жизнь будет бездельничать.

— О! Это уж как пить дать. Но как раз поэтому…

Поэтому?

Жильбер на блошином рынке, идет торговля скобяным товаром. Его восхищает решительно все. Все так блестит. Условность антиусловности. Неистово торгуется. Купить вещь за ее цену — ниже его достоинства. Зимой он ходит в ботинках на босу ногу, летом — в овчине.

— Он перебарщивает в своей роли, точно выпускник Национальной школы администрации.

— Именно… Но как раз поэтому…

Я навещаю Жильбера в его мастерской. Жалкий чердак под стеклянной крышей, холод зимой, жара летом, к тому же он целеустремленно создает там страшный беспорядок. Жильбер вне себя от восторга: продал по сто пятьдесят франков за штуку пейзажи, предназначенные для глухих окон и создающие иллюзию открытого окна, — его выдумка.

— А во сколько они тебе обходятся?

— Сто двадцать франков каждый. О! Прибыль невелика. Но эта идея сделает меня знаменитым, вот если бы еще наладить продажу оптом…

Так он кидается торговать своими оконными пейзажами, маркетри и в очередной раз сеет смуту на художественном рынке. У него полным-полно идей: как сколотить состояние, как стать знаменитым — идеи, идеи, идеи… Жильбер меня утомляет. А у меня — есть ли идеи у меня? Одна, от силы две, с меня довольно. Я живу своей идеей. Я ей верна, поэтому не ищу других. А в том водовороте, в котором он крутится, как можно чему-либо сохранить верность?

«Как раз поэтому», — сказал бы Жак. Вот ведь иногда брякнешь что-то просто так, среди своих, и твои слова обретают самостоятельную жизнь. Жильбер беден, очень беден. Но вспоминает об этом разве что во сне. В своей промерзшей мастерской он тоннами продает пейзажи, совращает целый гарем, уничтожает одним словом Матье и Бюффе.[12] Жильбер весел. Он портит цвет лица, губит свой талант, свою жизнь, свою любовь и завтракает в одиночестве чашечкой кофе и яблоком — храбрый и безумный человечек, невыносимый, одинокий, беззаботный, эгоистичный, но готовый прийти в восторг от яркой зелени, от голубизны, от хорошей шутки, от оригинальной шляпы…

Все зависит от ракурса. Можно и со своих талантов стричь купоны.

— Приходи к нам обедать, Жильбер.

— Охотно. Но купи водки, признаю только ее, и на закуску — корнишоны, и…