Бумажный домик

— Не нанимай первую попавшуюся под тем предлогом, что выбирать все равно не умеешь, а у нее симпатичный вид. Попроси рекомендации. Скажи, что подумаешь. Запиши адреса и номера телефонов.

— Да, ты прав.

Но как только начинается смотр (просьба приходить утром, с восьми до двенадцати), я чувствую себя такой униженной, такой угнетенной всем этим! Как, столько людей ищут работу, а я считаю себя вправе решать, дать им ее или нет! Огромным усилием воли я отказываю тщедушному португальцу (я все-таки просила служанку, а не слугу) и более крепкому на вид марокканцу. Для этого мне приходится напустить на себя вид почтенной матери семейства, что явно у меня не выходит. У этого португальца такая огромная семья! А марокканец уверяет, что замечательно готовит! После отказа двум этим претендентам моя энергия иссякает. Выше моих сил отказывать в чем-нибудь людям, которые стремятся произвести на меня хорошее впечатление.

Хорошее впечатление! Да кто я такая, чтобы предъявлять людям подобные требования? И заставлять тех, кто ничем не хуже меня, стирать мое белье и мыть мою посуду? И почему несчастная испанка-неряха с трауром под ногтями и с дырой вместо двух передних зубов должна зависеть от меня и уверять меня своим щербатым ртом, что она все, решительно все умеет делать самым наилучшим образом? Некоторые из них умеют делать все, и это, как правило, самые несчастные, при одном взгляде на них ты понимаешь, что позавчера был сделан последний аборт, а напьются они теперь послезавтра (если получат от тебя «аванс»). Жалкое бахвальство в стоптанных башмаках — так и хочется почтительно поцеловать их в серые щеки. Есть и такие, которые делать ничего не умеют, неотесанные молодые крестьянки с красными ручищами, плащ уже украшен брошкой из «Призюник», этакие невинные воровки, готовые сбежать с первым подвернувшимся военным, перебив за полтора месяца всю посуду. Еще есть мифоманка, которая знавала лучшие дни, спившаяся шестидесятилетняя консьержка, «еще очень крепкая для своих лет», эта фраза надрывает мне сердце. Где взять силы, чтобы сказать «нет» всему этому сборищу людских бед и человеческой несостоятельности?

Жак застает меня на кухне в слезах.

— Ты слишком впечатлительна, — заявляет этот сильный мужчина. — Поручи это дело мне. Поднимись к себе в комнату, я открою дверь.

С чувством огромного облегчения я ухожу, но через час, заинтригованная (внизу царит мертвая тишина), спускаюсь и застаю Жака держащим в объятиях очень старую рыдающую даму.

— Она мне напомнила мою бабушку, — объясняет он, отводя свои увлажненные глаза, когда дама (венгерка) удаляется. — Работать у нас ей, конечно, не под силу, не тот возраст, но она так расстроилась!

— А куда-нибудь еще она не пыталась устроиться?

— Конечно, и не раз, но ей нигде не нравилось. «Все французы грязнули и жадюги!» — так она мне сказала.

Наконец ко мне нанимается весьма энергичная девушка.

— Я чувствую, что буду здесь счастлива, — говорит она.

Она умеет отвечать по телефону, стряпать и изъясняется даже чересчур изысканно, что вызывает беспокойство.

— Может, вам лучше поискать место секретарши? — робко спрашиваю я. Она мне кажется слишком прекрасной для нас.

— Нет-нет, вы мне подходите.

Мы назначаем встречу на понедельник, на одиннадцать часов утра. В одиннадцать — никого. Проходит день, еще один… Снова пустыня, где громоздятся горы грязной посуды.

— Ты считала, что она слишком хороша для нас, наверное, тебе удалось ее убедить, — объясняет Жак, смирившись с судьбой.

И снова начинается эпоха поисков прислуги.

Аллегра

— Что у тебя за платье, просто прелесть! — восхищается Аллегра. — Ты видела рыжую юбку у Жанны — какой красивый цвет! Что скажешь о персидских ситцах, которые носят в этом году?

Она обращает внимание на наши юбки, пояса, туфли. Она замирает у краешка стола и как завороженная разглядывает фотографии в «Вог», «Элль» или «Мари-Клер».

— Посмотри, какое потрясающее сочетание цветов! И эти карманы полукругом — это что-то новенькое, не правда ли?

— У Аллегры, — говорит Жанна, — в голове одни тряпки. Не знаю, думает ли она когда-нибудь о чем-то другом.

Может, и так, не знаю. Аллегра хочет ребенка, но ее муж Рене против. («Произвести на свет ребенка… такая ответственность… вся политическая конъюнктура… бомба…»)

— Он боится, что шум помешает ему работать, — безмятежно объясняет Аллегра, — но когда ребенок появится, он привыкнет.

И она готовит приданое. Рене обличает раскол левых сил, сделку правых, непоследовательность церкви, ничтожество интеллектуалов, пошлость всех остальных.

— По утрам он пьет у меня теплый лимонный сок, — нежно говорит Аллегра. — Я считаю, что у него больная печень.