Бумажный домик

Тревожиться мне из-за этого? Или радоваться? Мне настолько отвратительно такое понимание «греховности», когда зло мыслится неустранимым свойством мироздания, а не продуктом человеческой воли, что я, возможно, впадаю в чрезмерный оптимизм?

Однако живой ум Альберты, кажется, уже сам отбросил эту мрачную перспективу.

— Но ты все вернула Долорес и Кристине, да?

— Да.

— Значит, если я отдала тебе все, что я купила на их деньги, а ты им эти деньги вернула, получается так, словно все, что я тебе отдала, ты купила на свои собственные деньги? И значит, я вроде бы и не крала?

Эти рассуждения представляются мне сомнительными. Но она так мучилась угрызениями совести и теперь так счастлива от них освободиться, что у меня не хватает духа настаивать на своем:

— В каком-то смысле… Но я хочу тебе заметить, что у меня нет привычки тратить деньги на заводных обезьянок и пластмассовых бабочек.

— Они тебе не нравятся?

— Дело не в этом.

— Если они тебе не нужны, ты можешь спрятать их до Рождества. А на Рождество подарить их мне, и они вправду станут моими.

Спустя минуту:

— И ты даже сэкономишь.

Еще через какое-то время:

— Знаешь, я правда больше красть не буду, — говорит она, глядя на меня своими голубыми, такими честными глазами. И ее подвижное личико вновь преображается, светлеет. — А все-таки, если бы ты только знала, как это потрясающе: идти ранним утром по незнакомым улицам и покупать себе все, что захочется!

До ада теперь далеко.

Главное, в чем можно упрекнуть христианское воспитание — и я полностью с этим согласна, — это то, что ребенку с младенчества прививается чувство греховности, которое рождает в нем тревогу и душевную смуту, подавляет его эмоции или, наоборот, окружает зловещим ореолом (подозрений и недоверия) само мироздание. В одной книге, которая пользовалась большим успехом («Беззвездная ночь»), Томас Мертон[10] именует себя приспешником Сатаны за то, что выпил несколько кружек пива и в юные годы прочитал Маркса. По-моему, это недорогая цена за демонический ореол. Могут ли неверующие принимать всерьез подобные разглагольствования? И не покажется ли им таинственный лик воплощенного Зла просто гротескным, если представить его в образе веселого студента, охочего до пива? Я вовсе не хочу удариться в другую крайность, нет, я не считаю, что только редких преступников, этаких чудовищ, можно называть грешниками; но важно не смешивать Зло с теми явлениями и предметами, через которые оно нас искушает.

Да, дети, некоторые из них, подвластны силам Зла. Да, «грех может притаиться даже в стакане воды», хотя стакан воды сам по себе чист от всякого греха. Но как научить ребенка бояться греха и не превратить этот страх в наваждение? Как развить в нем подлинное чувство ответственности и при этом уберечь от ощущения вины, которое отравило бы ему жизнь? Надо неустанно наставлять его на истинный путь и предоставить полную свободу…

— Ведь Долорес в душе добрая, да, мама? — говорит Альберта.

— Конечно.

— Она кричит и ругается, но в душе она добрая.

— Да.

— Тогда почему мне нельзя ругаться?

— Можно быть доброй и при этом не ругаться, это необязательно.

— Но ведь это пустяк?

— Это пустяк в глазах Бога. Но для людей…

— А что люди? Главное-то все-таки Бог, — заключает Альберта.

— Бог все прощает, да, мама? — говорит Полина с очень взволнованным видом.

— Он прощает все из любви, если человек сожалеет о содеянном зле. Но как раз потому, что он — воплощение любви, не надо его огорчать.

Полина внезапно разражается бурными рыданиями.

— Мама, я совершила ужасный грех!

— Что ты сделала, девочка моя?

— Я взяла сегодня утром двести франков у тебя из кармана!

— А может, ты вернешь их?

— Я на все деньги накупила леденцов.

— Что ж, это очень некрасиво, дорогая, ты не должна была так поступать. Видишь, тебя мучают угрызения совести, и ты сама прекрасно понимаешь, что поступила плохо.

— О да, — вздыхает Полина, ее длинные ресницы еще мокры от слез, прямо-таки раскаявшаяся грешница, — я весь день это чувствовала. — И честно добавляет: — Как только съела леденцы.

Хорошее впечатление

Междуцарствие. Долорес устроилась на работу в бар, так для нее выгоднее. Она доканывает там свое и без того никудышное здоровье: вкалывает, не жалея сил (недавно простояла одиннадцать часов не присев) и не жалеет сил на крепкие напитки. Время от времени она с чопорным видом появляется у нас и протягивает, словно вызов на дуэль, кулек с мясом для собаки. Она прекрасно знает, что мы хотели бы ей помочь: терпения нам не занимать, так же как и ей упрямства. И когда теперь она приходит к нам, мы об этом не говорим, что свидетельствует о нашем общем бессилии. «Жизнь», это непосильное бремя, оказалась сильнее нас…

И мне снова, в который раз придется давать объявление в «Фигаро». И снова передо мной вереницей пройдут лица, среди которых я должна за десять минут выбрать ту, что отправится с нами в путь, я чуть не сказала «в плавание». Жак с серьезным видом наставляет меня: