Бумажный лебедь

А сейчас я в спешке открыла принесенный Мануэлем чемоданчик. Нужны антибиотики. И что-нибудь сбивающее температуру. Я молила: пусть Дамиан откроет глаза, пусть скажет мне хотя бы пару слов.

⁂

Дамиан всю ночь балансировал между жизнью и смертью, то отключаясь, то приходя в сознание. Пульс у него порой зашкаливал, а временами едва прощупывался. Я оставалась рядом: измеряла температуру, выжимала мокрое полотенце и вновь прикладывала Дамиану ко лбу, как это делала МамаЛу, когда я болела. Если компресс становился теплым, я меняла воду. Снова и снова.

К утру мне уже не так часто приходилось бегать в дом за водой. Похоже, худшее миновало. Я прилегла на землю возле Дамиана, измотанная физически и душевно. Потом я довела его до виллы, служа ему опорой, шаг за шагом, – и уложила в постель. Сама я тоже забралась под одеяло.

Дом был обставлен грубо, но симпатично. Окна без стекол позволяли ему слиться с природой; по комнатам гулял соленый бриз. Над кроватью висел белый сетчатый балдахин. Сетка служила защитой от насекомых, а еще ограждала от внешнего мира. Наконец-то я взглянула на Дамиана – взглянула по-настоящему.

Если закрыть глаза и подумать о любимом человеке, на ум не придет четкий перечень, как в водительских правах: цвет глаз, цвет волос и так далее. Нет, вспомнятся отдельные детали и нюансы, которые тайком от тебя самой отпечатались на подкорке. Например, необычная форма его ушей или особый, едва уловимый оттенок кожи его век. Все остальное казалось мне непривычным: резко выделявшийся кадык, щетина на подбородке, суровый изгиб крепко сжатых губ, – но мочки ушей остались прежними, совсем как в те дни, когда мы лежали рядом на траве, а ветер, шелестя, ронял нам на лица ярко-желтые цветочки.

Я разжала пальцы Дамиана и погладила линии на его ладони. Теперь это была рука мужчины: большая, сильная, шершавая. Меня охватила нежность. Эта рука когда-то качала меня в гамаке, создавала волшебные миры из бумаги, учила меня правильно складывать кулак – не по-девчачьи, а так, чтобы посильнее врезать Гидиоту.

Я прижалась щекой к его руке и будто снова попала в детство.

– Я так по тебе скучала, – шепнула я его крючковатому большому пальцу. – Я писала вам с МамаЛу каждый день. Вы не отвечали, и я не понимала, почему. Молчание разбило мне сердце. Когда мы с отцом уезжали, я не видела, как ты бежишь следом. Я не знала, как много ты пережил. Мне так жаль, Эстебандидо. – Я поцеловала его в ладонь. – Мне ужасно жаль.

Когда я проснулась, Дамиан лежал с открытыми глазами, а его ладонь все еще прижималась к моей щеке.

– Это правда? – спросил он. – То, о чем ты говорила?

Он впервые обратился ко мне так мягко. Его голос… Господи, этот голос! Я открыла было рот, но Дамиан так на меня глядел, что слов не нашлось. Он смотрел на меня – на Скай, а не на дочку Уоррена Седжвика, не на орудие мести. Наконец-то он видел меня настоящую.

Он хотел смотреть на меня, а я хотела чувствовать его взгляд. Предстать перед Дамианом девчонкой, которая когда-то его боготворила, которая тайком приносила ему клубники в перепачканном подоле и однажды так сильно хотела его впечатлить, что попросила не придерживать велосипед, когда еще толком не научилась ездить.

– Почему ты обо мне заботишься? Почему так добра ко мне? – спросил Дамиан.

– А почему ты спас меня на яхте? И защитил от Рафаэля?

Я хотела потрогать его рану. Дамиан, поморщившись, убрал мою руку. При взгляде на мой забинтованный палец в его глазах промелькнуло столько боли, что мне захотелось его обнять. И вдруг, прямо на моих глазах, его лицо стало пустым и равнодушным, словно школьная доска, с которой стерли все записи. Дамиан отвернулся.

Похоже, когда становилось особенно тяжело, он просто отключался, блокировал чувства. Так действовал защитный механизм. Я могла только догадываться, каких ужасов навидался Дамиан, работая в Каборасе. Тогда-то он, наверное, и научился выключать эмоции. Я вспомнила, как он отрезал мне кончик пальца, а затем невозмутимо продолжил готовить салат, будто калечил людей ежедневно.

Дамиан поправил подушку. Я поняла, что ему больно лежать лицом ко мне: швы еще не зажили. Поэтому я отвернулась к стене. Он тоже отвернулся, однако пару минут спустя я услышала шорох и ощутила спиной его дыхание. Я перестала быть невидимкой и наслаждалась этим, хотя стоило мне на него поглядеть, и он сразу же ложился на другой бок.

А еще меня мучило беспокойство. Нет, я больше не боялась Дамиана. Я боялась за него.

⁂

Всю жизнь меня опекали, подносили все на блюдечке. Открыв буфет, я поняла, что совсем не умею заботиться о других. Я могла приготовить кофе с бутербродом или залить молоком хлопья – не более. Продукты и приправы, лежавшие на полках, несомненно, смешивались в нечто съедобное, но я понятия не имела, как.