Читаем Бумажный зверинец полностью

Бумажный зверинец

Мы прогуливались по площади Дружбы – сердцу Срединного города. Несколько пешеходов, американцы и японцы, глазели на нас, идущих вместе, и шептались. Но Бетти было все равно, и ее беспечность заражала.

Здесь, в нескольких километрах под поверхностью Тихого океана и под морским дном, судя по городским часам, наступил полдень, и дуговые лампы стали максимально яркими.

– Я часто здесь гуляю, – сказала Бетти. – И мне всегда кажется, что я пришла на вечерний бейсбольный матч. Когда мой муж был жив, мы часто ходили на бейсбольные матчи вместе, одной семьей.

Я киваю. Бетти редко углубляется в свои воспоминания о муже. Один раз она упомянула, что он был юристом, который оставил свой дом в Калифорнии и отправился в Южную Африку, где и умер, потому что некоторым людям не нравилось, кого он защищал.

– Они называли его расовым предателем, – сказала она.

Я не стал выспрашивать подробности.

Теперь, когда ее дети достаточно подросли, чтобы вести самостоятельную жизнь, она путешествует по миру, чтобы просветиться и набраться мудрости. Ее капсульный поезд до Японии остановился на Срединной станции на стандартный часовой отдых для пассажиров, которые выходили из вагонов, чтобы сделать пару фотографий. Однако она ушла слишком далеко в город и не успела обратно на поезд. Она восприняла это как знак и осталась в городе, предвкушая, какие уроки преподаст ей этот мир.

Только американцы могут так относиться к жизни. Среди них очень много вольных людей, таких вот, как она.

Мы встречаемся уже четыре недели, как правило, по выходным дням Бетти. Мы гуляем по Срединному городу и разговариваем. Я предпочитаю общаться на английском в основном потому, что мне не нужно думать о том, насколько официально и вежливо звучит моя речь.

Когда мы проходим бронзовую табличку в самом центре площади, я указываю ей на свое написанное в японском стиле имя: Такуми Хаяши. Японский учитель в моей деревенской школе помог мне выбрать имя, и мне понравились иероглифы: «освоение, море». Выбор оказался довольно прозорливым.

Она поражена:

– Вот это да! Ты должен побольше рассказать мне о своей работе в туннеле.

Нас, старых горнорабочих, осталось совсем немного. Годы тяжелого труда, когда приходилось вдыхать в легкие горячую и влажную пыль, нанесли непоправимый вред нашим внутренностям и суставам. В сорок восемь я попрощался со всеми своими друзьями, которые слегли от болезней. Я – последний хранитель памяти о том, что мы здесь сделали.

Когда мы наконец взорвали тонкую стенку, отделявшую нас от американской стороны, и достроили туннель в тринадцатый год эпохи Сёва (1938 г.), я попал в число немногих начальников смен, которым выпала честь посетить церемонию открытия. Я объясняю Бетти, что место взрыва находится в главном туннеле к северу от той точки, где мы стоим, чуть дальше Срединной станции.

Мы приходим ко мне в квартиру на краю того района города, где живут в основном тайваньцы. Я приглашаю ее зайти. Она соглашается.

У меня однокомнатная квартира площадью восемь циновок, но есть окно. Когда я ее купил, это считалось роскошью в Срединном городе, где пространство всегда было и остается очень дорогим. Я отдал за ипотеку практически всю свою пенсию, так как не хотел больше никуда переезжать. Большинство людей перебивались в напоминающих гробы комнатах в одну циновку. Однако в ее американских глазах эта квартира, скорее всего, кажется очень тесной и убогой. Американцы любят, чтобы все было открытым и огромным.

Я делаю ей чай. Разговоры с ней очень меня успокаивают. Для нее не имеет значения, что я не японец, и она ничего не предполагает о моей прошлой жизни. Она достает косячок, что свойственно американцам, и мы выкуриваем его.

За окном дуговые лампы тускнеют. В Срединный город пришел вечер. Бетти не встает и не говорит, что ей пора. Мы молчим. В воздухе чувствуется напряжение, но хорошее, выжидающее. Я беру ее руку, и она ее не отнимает. От прикосновения по ладони как будто пробегает электрический разряд.