Бумажный зверинец

Эван был большим радикалом, чем о нем думали люди. Он хотел освободить прошлое от гнета настоящего, чтобы историю невозможно было игнорировать, выбросить из головы, а также чтобы она не служила нуждам настоящего. Возможность для всех нас воочию наблюдать за фактической историей и переживать прошлое означала, что прошлое перестало быть прошлым, а воплотилось в жизнь и стало доступным в любой момент времени.

То, что удалось сделать Эвану, это преобразовать историческое исследование в некоторую форму написания мемуаров. Эта разновидность эмоционального опыта является важной для нашего понимания истории, а также для принятия решений. Культура – это не просто результат рационального подхода, но и настоящее, внутреннее сопереживание. Боюсь, именно этого настоящего сопереживания и недостает в той послевоенной японской реакции на историю.

Эван пытался привнести больше сопереживания и чувств в историческое исследование. Именно поэтому он был распят академическим сообществом. Однако такое добавление в изучение истории сопереживания и неизменно субъективного измерения личностного повествования не будет отвлекать нас от истины. Это только дополнит и усилит наше восприятие истины. Мы признаем наши слабости, и субъективность не освобождает нас от взятия на себя моральной ответственности доносить до каждого человека истину, ведь «истина» – это не какое-то обособленное понятие, а целая система общего опыта и общего понимания, которая в совокупности и формирует человечество.

Конечно, привлечение внимания к важности и главенству свидетельств очевидцев дало дорогу новой опасности. Имея в наличии небольшое количество денег и нужное оборудование, любой человек может стереть частицы Бёма-Кирино в интересующей его эпохе и месте, а значит, сделать невозможным непосредственное восприятие этих событий. Сам того не подозревая, Эван изобрел технологию, которая сможет завершить историю навсегда, лишив нас и последующие поколения эмоционального опыта от ощущения прошлого, который Эван так ценил.

* * *

Акеми Кирино:

Трудными оказались годы, последовавшие сразу же после полного моратория на путешествия во времени. Эвану с минимальным перевесом голосов отказали в должности постоянного профессора, а передовица в «Уолл-стрит джорнел» его старого друга и учителя Виктора Лоэнсона, где Эвана назвали «инструментом пропаганды», очень его задела. Затем начались ежедневные угрозы убийством и постоянные беспокоящие нас телефонные звонки.

Но мне кажется, что больше всего его потрясло то, что они сделали со мной. Апогеем всех атак наших противников была просьба факультета информационных технологий института о добровольном исключении меня из каталога профессорско-преподавательского состава. Когда они выкладывали информацию обо мне на веб-сайте, сайт взламывали в течение нескольких часов, страницу моей биографии меняли на фотографии, где эти люди, столь отважные и красноречивые, демонстрировали свою силу и интеллект, показывая, что они сделали бы со мной, попади я к ним в руки. И вы, наверное, помните освещение в новостях той ночи, когда я возвращалась домой с работы одна.

Не хочу вспоминать то время, если вы не возражаете.

Мы переехали в Бойсе, где попытались укрыться от всех невзгод. Мы жили тихо, наш номер телефона не был указан в каталогах, по существу, мы оставались вне поля зрения. Эван начал принимать лекарства от депрессии. По выходным мы ходили в походы по горам Сотут, и Эван составлял карту заброшенных шахт и городов-призраков, оставшихся после золотой лихорадки. Мы были счастливы тогда, и мне кажется, что ему становилось лучше. Это временное пребывание в Айдахо напомнило ему, что иногда мир бывает неплохим и в нем есть не только тьма и отрицание.

Однако он ощущал себя потерянным. Ему казалось, что он скрывался от истины. Я знала, что он разрывался между грузом своих обязательств перед прошлым и своей лояльностью к настоящему, ко мне.

Я не могла смотреть на то, как эта внутренняя борьба уничтожает его, поэтому спросила, готов ли он вернуться к борьбе.

Мы вылетели в Бостон, и все стало еще хуже. Он хотел положить конец истории как таковой и дать право высказаться голосам из прошлого в назидание современности. Но все пошло не так, как он задумал. Прошлое ожило, но когда они встретились лицом к лицу, настоящее решило воспринимать историю как религию.

Чем больше делал Эван, тем сильнее ему казалось, что сделал он ничтожно мало. Он не ложился спать, а засыпал прямо за столом. Он писал, писал, писал непрерывно. Он считал, что в одиночку может опровергнуть всю ложь и одолеть своих врагов. Он никогда не задумывался о том, что уже достаточно, хватит. Я стояла в стороне, понимая, что ничем не могу ему помочь.

– Я должен говорить от их имени, потому что больше за них никто не вступится, – твердил он мне.

Казалось, к тому времени он жил больше прошлым, чем настоящим. И хотя у него больше не было доступа к нашему оборудованию, он снова и снова вспоминал свои путешествия. Ему казалось, что он подвел всех жертв.