Бунич Игорь – В центре чертовщины

одиннадцатого года”, каким являюсь я. Конечно, “братьям одиннадцатого года”

совершенно незачем самим копаться в дерьме, но приходится. Таковы наши блестящие

дела.

Наливаясь желчью, я шёл через прихожую, уже сожалея, что не убил старуху — ещё

возомнит о себе невесть что. Всё-таки инструкции и уставы писались не дураками, а мы

всё слишком умничаем и церемонимся со всем этим дерьмом, как никогда за миллионы лет

существования братства.

Я вошёл в небольшую комнату, обставленную мебелью эпохи последнего регентства.

Она сидела перед зеркалом в голубом пеньюаре и расчёсывала свои прекрасные чёрные

волосы. Она, безусловно, видела, как я вошёл, но даже не посмотрела в мою сторону, и

только в её чёрных глазах сверкнуло что-то недоброе. Вполне возможно, что у неё и были

все основания злиться на меня, но мне не хотелось об этом думать.

Я бросил шляпу, перчатки, плеть на стол и, звеня шпорами, подошёл к ней. Я обнял

её за плечи и, опустив руки, почувствовал, как трепещет её прекрасная грудь. Она

прижалась головой к моей руке.

— Милый, ты вернулся? Надолго?

— Не знаю, — соврал я. — Но скоро мы будем вместе.

Мой взгляд скользнул по безделушкам, рассыпанным по её туалету, и вдруг кровь

ударила мне в голову. Я увидел свой кинжал, который не взял из принципа. Они выбрали

интересный способ поставить меня на место, да ещё на глазах у этой девчонки! Я грубо

оттолкнул её и схватил кинжал.

— Ты обиделся? — спросила она, стараясь заглянуть мне в глаза. — Не волнуйся, всё

уже сделано...

Не слушая её, я выскочил в коридор. Старуха лежала на полу с перерезанным горлом.

Её мёртвые глаза безучастно смотрели на меня. Я зашипел от злости и унижения, как

шипели в своё время наши предки, обвивая деревья, и проколол кинжалом эти мёртвые

глаза. Пусть там знают, что я взбешён. Ядовитые железы под моими боевыми зубами

набухли, и я понял, что мне надо успокоиться.

Закурив сигарету, я посмотрел в висевшее в прихожей зеркало, пригладил волосы и

поправил галстук. Вертя в руках кинжал, я вернулся в комнату к ней. Она полулежала на

софе, насмешливо глядя на меня своими зелёными глазами. Вид у меня, по-видимому, был

обиженный, так как она сказала:

— Милый, ты ведешь себя как ребёнок. Совсем неумно в твоём положении

нарываться на получение таких замечаний.

Я буркнул в ответ что-то невразумительное. В сущности, она была права.

— Поцелуй меня, — прошептала она.

— Перебьёшься! — ответил я, целуя её.

— Он у меня в спальне, — прошептала она, закрывая свои серые глаза, когда я

расшнуровывал на ней корсаж.

— Подождёт, — прошептал я в ответ, ощущая ладонью её тугую грудь и шрам от

старого удара кинжалом в сердце. Мы отдались друг другу со всей страстностью

разлучённых сердец, не знающих, суждено ли им встретиться снова. В центре, возможно,

за это не похвалят, но мне, а уж тем более ей, было на это наплевать.

Поправляя перед зеркалом жабо и перевязь меча, я спросил, любуясь через зеркало её

обнажённой фигурой:

— Так он у тебя в спальне?

Она сказала “да” взмахом ресниц.

— Давно? — поинтересовался я.

— С момента смерти, — ответила она.

— Ого! — присвистнул я, оценив, насколько долго я добирался сюда, да ещё сколько

пришлось ждать на лестничной площадке. — Прощай, дорогая, — улыбнулся я.

— Ты вернёшься? — с рассыпанными по плечам светлыми волосами она была

удивительно прелестна. А ведь зарезали её в своё время из-за дешёвых серёжек, которые

не стоили и дуката.

— Мадам Ратенау, — ответил я ей, стараясь подбодрить.

— Мадам Ратенау, — ответила она сквозь слёзы. Бедная крошка! Она уже столько

работала с нами, но как много она ещё не понимала. Всё-таки система у нас продуманная,

Я вздохнул и вошёл в спальню.

Он сидел за столом, посасывая потухшую трубку. Я готов был биться об заклад на

десять долларов, что он где-то в глубине души рассчитывал, что я сюда не доберусь, а

погибну где-нибудь ещё на дальних подступах. Скажем, на углу Невского и Литейного.

Действительно, когда я проходил этот угол, там работал снегоочиститель и, наверное,

неспроста. Но он понятия не имел, что здесь ходит 28-й, и в этом-то и была его главная

ошибка.

— Мадам Ратенау, — сказал он, приветствуя меня, как и положено было такому

ничтожеству, как он, приветствовать “брата одиннадцатого года”. Я не удостоил его даже

кивком, а прошёл к окну и положил замёрзшие руки на радиатор парового отопления,

глядя на причудливый хоровод снежинок в свете уличного фонаря. Грохоча на стрелках, с

Владимирского проспекта свернул трамвай и с визгом прошёл под окном. У распивочной

напротив толпился народ. Жизнь шла своим чередом.

— Я понимаю, — начал он, — что вы хотите возложить на меня всю ответственность

за случившееся.

По-видимому, он раскурил трубку, поскольку едкий запах Герцеговины Флор”

наполнил комнату, Раз он начал оправдываться, значит говорить с ним было нечего. Но

какая-то апатия охватила меня, Захотелось подольше постоять вот так, держа руки на