Бунин, Дзержинский и Я

Время шло, бежало, тянулось. Имя Смоктуновского «бронзовело», становилось классикой, оно вошло в историю культуры, а Смоктуновский-человек, сколько помню, тревожно, чутко и трепетно оглядывался на своих детей. «Филипп сыграл первую роль – посмотрите, это интересно». Машенька с балетными ножками в нарядном платье для гостей. И о чем бы ни шла речь с деловыми гостями, помню взгляд отца, скользивший по комнате вслед за любимой дочерью. Помню толстое, пятнистое, с усами и мягкой шкуркой существо, сидящее в клетке. «Для Машеньки, мне теперь нужно будет много газет для этого зверя, редакция поможет?»

И потом значительно позже надпись на фотографии: «Это моя дочь Мария! Самый дорогой для меня на земле человек. Сейчас она уже закончила хореографическое училище и танцует в Большом театре. Счастья ей».

Его все время волновала тайна похожести (по сути) детей на родителей. Бессмертия он, видимо, искал не в славе, а в любви к себе любимых: «Быть может, дети, и правда, живут в нас значительно в большей степени, чем мы чувствуем сами? – И грустно добавил: – В последнее время часто приходит мысль о смерти…»

Мне открыла дверь женщина, пригласила войти и передала конверт, на котором было написано: «Соломка, передай гранки Э.Е. Целую». Об этой женщине, своей жене, Соломее Михайловне, Смоктуновский писал: «Мне помогла эта худенькая, скромная женщина, но совсем не простая, что прошла по квартире. Увидев меня на просмотре в театре Ленинского комсомола, она поверила в меня, бросив все свои душевные силы и самое себя на помощь увиденному ею во мне, на борьбу со стеной глухоты, рутины, глупости, тупости, инертности…»

Тогда я этих слов не знала. Но постоянно слышала от него это ласковое имя – Соломка, и похвалы в ее адрес, удивление перед ее умом, тактом, вкусом. Все собственные успехи он приписывал ей и говорил, что для нее весь мир движим лишь детьми, честностью, добротой. Она и создала их красивый дом на Суворовском бульваре с настоящим вкусом профессионального художника. Потом он напишет о ее понимании цветов, об умении накрыть стол под знаком того или иного цвета, о ее любви загадывать цветные загадки и с тихой лаской добавит: «Я люблю эти ее минуты и ее в них». Он звонил ей со всех гастролей и потом перечислял: «Филипп болен, но обычная простуда. С Машей, слава Богу, все хорошо. Соломка… бодро печется о детях, и голос звучал вроде бы радостно, не в пример многим предыдущим звонкам. Даже поблагодарила за звонок… Трижды кричала, что целует!»

В этой семье, казалось, все были настроены на волну понимания и чувствования друг друга. Помню, я сказала, что Иннокентий Михайлович безусловно литературно одаренный человек. Соломея Михайловна этому нашла спокойное и скромное объяснение: «Талантливый человек все делает талантливо. Он даже обои клеит талантливо».

Тихое достоинство – вот впечатление от этой женщины. Никакой амбиции, самоуверенности, болтливости, суетливого всезнайства, свойственного женам великих мужей. В ту пору нашего знакомства она была очень хороша собой. Утонченность, тепло белой кожи, мягкий взгляд темных глаз. Квартиру одолевали поклонники мужа. Помню, как она, устав от звонков и открывания дверей, очередных гостей попросила отнести цветы к памятнику Пушкина. И, смягчая ситуацию, сказала: «Пушкин для него Бог».

Чуждая ревности к поклонению, окружавшему мужа, она никогда не становилась между ним и его призванием. Цена всего этого известна только ей.

Мне хотелось сделать с ней беседу на тему: «Легко ли быть женой великого человека». Она, не в пример сегодняшним женам куда менее известных мужей, отказалась. Природный такт не мог ей позволить что-то очень дорогое выставлять на обозрение. Вот ЭТО – не демонстрируется, не продается, не транжирится. Ведь ей и слезы пришлось проливать не о потере великого актера, а о потере родного человека. Его громкое имя было для нее именем любимого мужа.

Обо всем этом можно было бы не писать, если бы не забылось чье-то мудрое житейское наблюдение: мужчина становится человеком в максимальной из доступных ему степеней совершенства только тогда, когда в жизнь его войдет женщина, движимая любовью…

Хотелось выспросить у него об игре того или иного актера. Казалось, что его мнение будет иным, чем суждения театральных критиков, ведь оно изнутри.

При свойственной ему некоторой въедливости ждала резкости. Но ее не было.

Конечно, существовала профессиональная ревность. Он даже ее не скрывал. О пробах на роль физика Ильи Куликова в «Девяти днях одного года» обидчиво писал: «Я увидел воткнутую бумажку, заявку на следующий день, где черным по белому было написано: «Кинопроба. А. Баталов, Юрий Яковлев в 11.00. В 13.00 Э. Рязанов» – и еще незнакомые фамилии, из чего можно было заключить, что Куликов пошел валом, косяком, и Куликов этот был и холен, и вял, и толст».