Бунин, Дзержинский и Я

Исследователь С.Н. Лазарев в книге «Диагностика кармы» пишет: «Духовный потенциал, накопленный святыми, ясновидящими, основателями мировых религий, ныне исчерпан почти полностью».

Но неужели исчерпан потенциал, накопленный природносчастливыми людьми? Не может быть.

…Я принесла завизировать гранки. Он открыл дверь квартиры на Суворовском бульваре. В холле на тумбочке лежал зеленый том Михаила Булгакова. Открыт ближе к концу. После ритуала раздевания вдруг сказал: «Хотите, покажу, как распинали Христа?» И показал, как был, в халате, похожем на тунику, с поясом-веревкой. Тут же, в прихожей.

Это было великое умение, во сто крат больше его самого. Ведь он все узнал о смертном томлении еще на войне, которую прошел…

Не это ли печальное знание заставляло его жить любовью к людям и истово играть эту любовь?

В ту пора, когда фотографии Смоктуновского стали появляться на газетных и журнальных страницах, на них он чаще всего был не один, а в кругу семьи или с сыном Филиппом, а семейственность всякого рода тогда не приветствовалась. Даже в 70-е годы, когда позади был подвиг Никиты Сергеевича Хрущева, показавшего миру свою жену, обаятельнейшую Нину Петровну, говорить о личном считалось неуместным и непринятым. Можно утверждать, что Смоктуновский был первым из знаменитостей, особенно в актерском цехе, кто в своих интервью ввел в оборот слово «семья». Однажды по просьбе редактора Николая Котенко он должен был описать три рабочих творческих дня актера Смоктуновского. «Ты занят, загружен, перегружен, дальше так истязать себя нельзя, пора не столько работать, сколько рассказывать, как ты работаешь», – что-то подобное сказал Котенко. Спустя время Смоктуновский показал выполненное им задание. «Ты же о работе обещал мне писать. Это все, может, и ничего, но о работе нужно», – возопил заказчик, наткнувшись на пассажи о семье, школе, первом сентября…

И что же Смоктуновский? «Для меня все это и есть работа, это моя жизнь, семья, время. Я слышу, я смотрю. И все кругом есть жизнь…»

Мог ли лучше сказать актер, который всякую житейскую мелочь, как Плюшкин, складывает в копилку, потом сортирует и на самом дорогом и любимом задерживается взглядом и мыслью. Котенко все понял…

«Но не всем это было дано», – грустно замечал Смоктуновский. Он рассказал о стереотипном новогоднем интервью с такими же стереотипным вопросом:

– Какое событие уходящего года вы считаете самым ярким, важным для вас?

– Самым ярким, запомнившимся? Летом мне удалось быть на юге, и я с дочкой входил в воду. Кругом было так тихо, безлюдно. Море – и мы с ней. Она еще совсем крошечка и не умела плавать, боялась и хотела. Я держал ее за ручки, потом приподнял, и она ножками колотила меня, было больно и вместе с тем здорово. Вот, должно быть, это…

– Вы серьезно?

– А почему бы нет?

– Мне хотелось бы услышать, что важного случилось именно у вас.

– Понимаю. Одну минутку. Событие, год… Извините, я прав.

«Журналист ушел скисшим, – пишет Смоктуновский. – Ему нужны были разные «банзай-ура-виваты» и, главное, на политические темы. А может, он просто не знал, какую цену заплатил актер за эту детскую радость общения с морем, которое помнил «зловещим, мертвым, несущим смерть». Как это бывает на войне…»

Я цитирую строки рукописи неспроста. Она состояла из трех кусков под общим названием «Три дня осени». Но журналом отобран был лишь один, сугубо политический. Остальное признали не интересным для широкого читателя.

На самом же деле это был прекрасный рассказ о его семье, на мой взгляд, замечательной. Вы приходили не в квартиру, а в ДОМ, с собственной физиономией, уютом повседневности, на котором лежала печать заботы о детях. Так вот, речь шла о 1 сентября, извечно главном дне для детей и родителей. С каким юмором отец пишет о стрижке сына «с маскировкой под короткие волосы», спавшего с повязанной головой и державшего по дороге в школу эту голову так прямо, словно она в гипсе, с подростковой стыдливостью не желавшего нести цветы и державшегося подальше от родителей.

Он всматривается в детские лица – «их мордашки были самозабвенно прекрасны с их миром интересов и грез». И они хорошо чувствовали, – замечает Смоктуновский, – гостей скучных и сказочных, таких, как этот нескладный учитель из «перевернутой вверх тормашками Австралии с ее бумерангами и кенгуру». Он раздумывает над сочинениями сына и дочери – правильными, аккуратными, но с таким вздохом безмятежного детства в каждой строке, что у него начинает щемить сердце.

А рядом скрытая тревога и раздумье о характере дочери. Она – старшая санитарка в классе и слишком озабочена своим положением: «Тщеславность, что ли, не пойму. Проявление власти над другими? Стоять у дверей в совершеннейшем одиночестве, ожидая свои жертвы с грязными ушами и носами»…