Буреполомский дневник

Женя Фрумкин неожиданно оказался почти что согласен со мной по грузинскому вопросу, соглашался так или иначе с большинством моих аргументов, – или только делал вид, что соглашается. Я, во всяком случае, ожидал от него более резкой реакции. Он обещал даже (впрочем, я не придаю этому обещанию большого значения) поговорить с Майсуряном, их реальным идеологом и автором заявления этой части ДС о грузинских событиях, считающим, что между “элитами” Москвы и Тбилиси никакой разницы нет. А т.к. газета их еще не вышла – есть мизерный, но все же шанс, что мое послание на эту тему успеет до них дойти и быть там если не опубликованным, то так или иначе упомянутым.

Самая большая радость от их приезда, кроме просто увидеться и пообщаться, – что привезли распечатки, прессу и книги. На этот раз распечатки отдали мне все и сразу (волк в лесу сдох!), прессы было мало (только “тусовочный” самиздат), а из книг мать привезла давно мною просимых Фрейда и Ницше (хотя совсем не ту книгу, которую я просил, а, по простоте своей, взяла вместо нее то, что было, – “Заратустру”). И одну из книг Эдички Лимонова.

С вещами оказалось чуть похуже – привезла она мне новую “спортивную” куртку, которая оказалась и не особо спортивной, и короткой, и, главное, очень тонкой и почти не греющей, – а я–то именно для тепла и просил. Привезла также 2 пачки чая в пакетиках, – опять с бергамотом, который я терпеть не могу и много раз просил не брать...

Сегодня ровно год, как меня выписали из лагерной больницы после проведенного там месяца.

31.8.08. 17–05

Последний день лета. Жуткая, совершенно осенняя погода на улице: целый день дождь. Жуткий ливень с подъема и до завтрака, потом просто мелкий дождь. Потом – как раз к проверке, в 12 и в час дня – выглянуло солнышко. Потом, как раз нам выходить на обед (начало 3–го) – опять сильнейший ливень. Ждали–ждали, пока чуть утихнет, – аж до полтретьего. На “продоле”, перед воротами “нулевого поста”, – не лужи, а моря, хотя летом там и заравнивали, засыпали землей. Все равно – хоть на лодке переправляйся, ужас!.. Потоки, широкие и быстрые, перед столовой, и огромное прозрачное озеро на ее крыльце – к дверям подойти можно только по воде. Хорошо еще, шли обратно с обеда, – кто–то догадался положить через эти лужи на “продоле” несколько досок.

Унылый, тоскливый день. 133 недели еще таких осталось. Кроме сырости, на улице еще и довольно холодно; в столовку я ходил в старой телогрейке, оставленной ушедшим по УДО “ночным”, одевал ее прямо на футболку – и было как раз не только от дождя, но и для тепла. Сижу, читаю Ницше, отмечая сразу по ходу наиболее сильные места, которые могут пригодиться потом. Но вот опять, только что, вырубили свет, и уже не почитаешь. Хорошо, что совсем недавно успел сходить набрать в бутылку воды, – с их постоянными отключениями света это стало уже привычкой...

СЕНТЯБРЬ 2008

1.9.08. 8–43

Первый день осени. Вторые сутки льет; правда, дождь мелкий. Жуткая сырость, и стало реально холодно. Говорят, что сентябрь будет хороший, и на это вся надежда. А пока погода ужасная, да и настроение тоже.

В проходняке моем все хуже и хуже. Всякая сволочь – и с этого барака, и с других – собирается по 4–5 человек, взгромождается по 2–3 человека на каждую из верхних шконок, свешивая ноги в проход или ставя их на ребро соседней шконки (т.е. почти что мне на голову); а кто–нибудь при этом еще обязательно стоит внизу, в проходняке, полностью блокируя возможность войти или выйти. Основной темой разговоров и собственно прихода сторонних посетителей являются наколки, делаемые всем желающим моим новым соседом сверху, а основным занятием – регулярное (по многу раз в день) “заваривание” и коллективное питье чифира.

Местная зоновская врачиха обещала матери в пятницу что сегодня (в понедельник) вызовет меня за лекарствами, матерью привезенными, в т.ч. и за сукразитом. Жду, но чрезвычайно сомневаюсь в этом с самого начала, как узнал, с пятницы.

2.9.08. 9–45

Со вчерашнего дня мать в истерике: вчера дозвонилась Русинову, зам. начальника ИК–4 по воспитанию и кадрам, и на ее вопрос: “Как наши дела?” – он сказал (не дословно, но смысл такой): не надо было ничего писать; если он будет сидеть тихо и смирно, то в следующий раз и судья, и ФСБ его отпустят (по УДО). Писать – это, видимо, о дневнике, который забрали при шмоне в конце мая. Больше им в руки ничего не попадало.

Мать оценила это как признание, что в этот раз (суд должен быть где–то уже на днях) меня не отпустят, и стала биться в истерике, как обычно. Заодно – она приняла (тоже как обычно) фразу Русинова за чистую монету – мол, если не буду ничего писать и публиковать, то и впрямь отпустят в следующий раз – где–то в марте 2009. Наивная...

Ценно также открытое признание роли ФСБ в вопросе о моем УДО, – впервые за все пребывание здесь, особенно после того, как Большаков, полковник УФСИНа из Нижнего, врал мне в глаза в июне месяце, что ФСБ ко мне тут интереса не проявляет.