Буреполомский дневник

Нет, конечно, лагеря как места отбывания наказания надо разгонять и ликвидировать полностью, под корень. Места, где эти выродки только лишь наглеют, будучи собраны все вместе, в кучу, спаиваются, стакиваются между собой, обмениваются уголовным опытом и начинают “жить воровской жизнью”. Ради ликвидации одной только этой их поганой “воровской жизни” (“по нашей жизни” то–то и так–то, как они промеж себя с гордостью говорят) надо ликвидировать эти рассадники. Так же, как и рассадники государственного насилия – “красные” зоны, да и вообще весь ФСИН в целом. (Да и вообще все это государство в целом, разумеется.) Надо просто, прямо и открыто вернуться от дурацких идеек исправления и перевоспитания преступников трудом – к элементарной идее наказания за преступление, Только наказания, и ничего больше, без всяких попыток перевоспитать. А для наказания – особенно в простых случаях, типа воровства, – нет ничего лучше, чем кнут. 200 полноценных ударов – и свободен, никаких 2–х или 3–х лет в зоне. А особенно закоренелым, кто уже не 1–й раз, – выжигать на лбу клеймо, как делали встарь. Дикой, варварской стране с диким народом, живущим до сих пор в XVI веке, это как раз подойдет, – а на современной научной основе можно будет разработать такие способы клеймения, чтобы они уже никак и никогда не могли это клеймо ликвидировать.

Пока писал – Трусова в его проходняке опять избил один из блатных “обиженных” – уже новых, их тут вместо одного ушедшего добавилось 2 или 3 новых. За что бил – я не понял (видимо, вынуждал уйти, т.к. в конце концов тот ушел), но под конец взял прямо за горло и чуть не задушил.

26.10.08. 12–35

Как среди гадов, ядовитых пауков, каракуртов, всяких червей, ящериц, навозных жуков, слизняков, мокриц, всякой прочей нечисти ядовитой и членистоногой, – сидишь среди них тут. Вот просто сидишь на своей шконке, после проверки (считал отрядник), ничего не делаешь, просто размышляешь, а они снуют вокруг тебя, занятые своими архиважными делами. Столик в проходняке весь густо засыпан сухим чаем – “заваривали”...

Двое молодых полублатных чмошников, те самые, что придумали двигать все шконки еще в мае, чтобы переехать к самой двери в секцию, – вчера опять выдумали переселяться (втроем теперь уже) в крайний от двери проходняк, т.е. соседний со мной. Мне–то, понятно, на хрен не нужны такие соседи, уже были они моими соседями в том году в проходняке старого жирного грузинского чма. Да переселяться–то – это еще полбеды, – они свои 2 тумбочки, одна на другой стоящие, целый комод, хотят тоже тащить сюда с собой, – т.е. мою и все прочие шконки и тумбочки по этой стороне секции придется двигать, разваливая весь устоявшийся, сложившийся, сросшийся в этой жуткой тесноте убогий наш быт... Зачем им обязательно жить около самого входа? А затем, что отсюда им будет ближе нестись в каптерку и прятать там телефоны, когда “пробьют мусоров”.

Свет единственной слабенькой лампочки, торчащей в нашем конце секции в роскошной трехрожковой люстре, по вечерам совсем слабенький, даже меньше чем вполнакала. Еще бы, – сеть перегружена, из окон света по вечерам уже нет, темнеет рано – так что тут, в этой щели–проходнячке, под навесами вторых ярусов, темно, как в пещере. Но зато, когда лежишь, из–за края второго яруса шконки постоянно бьет эта лампочка в глаза, еще больше усиливая общий дискомфорт и напряжение, мешая расслабиться. Еще один символ всей нашей дурацкой жизни, не только здесь, но и на воле. От чего должна быть польза, – хоть от лампочки, хоть от всего этого государства – пользы практически нет, зато вреда и помех – хоть отбавляй...

27.10.08. 12–48

Нет, никто никуда (пока) не переехал, никакие шконки, тумбочки и пр., не говоря (увы) о таких веселых персонажах, как мои соседи. Все пока на этот счет тихо и спокойно.

На улице резко похолодало. Уже ноги мерзнут (сейчас, на проверке) в “гадах”, как они тут называют казенные ботинки без всякого утепления. Хотя и одеты теплые трикотажные носки, поверх – шерстяные, плюс 2 шерстяных стельки проложены. Надо уже доставать 2–ю, “зимнюю” телогрейку, утепленную весной ушедшим по УДО “ночным” и спрятанную в конце мая в клетчатом бауле за шконку (тогда как раз Макаревич требовал все зимние вещи на лето сдать на склад и грозился отобрать у тех, кто не сдаст). Надо доставать, она и больше, и теплее, и удобнее в ней, и шерстяной вязаный шарф только под нее можно одеть, а не под нынешнюю маленькую (тем же “ночным” мне оставленную), – но не хочется. Не знаю, почему. То ли лезть, все там вытаскивать, ворошить, вынимать все, что лежит сверху и рядом, потом опять убирать... То ли просто – отвращение ко всему и апатия... Тоска, в общем. Состояние, когда все уже, в общем–то, безразлично, все опостылело до смерти, обрыдло, кончились, угасли все надежды, все желания, – существование как во сне, а не жизнь. Существование по инерции.