Буреполомский дневник

Как и всегда, по понедельникам, пришлось выйти на зарядку (сейчас только что закончившуюся). "Макар на продоле!!!" (Макаревич), "Наш отрядник на продоле!!!" – истошные крики и топот множества бегущих (к выходу) ног... На улице за ночь выпала куча снегу, тропинки по двору уже протоптаны, но всё равно – в тапочках и носках на таком снегу некомфортно, но так и выходит большинство (а мне вообще эти проклятые ботинки одевать и шнуровать, – как раз до конца зарядки...). Никто, разумеется, "упражнений" под музыку, играющую из динамика, не делает, все просто стоят толпой. Уже не холодно, и выйти, в общем–то, не трудно, – но если б кто знал, до чего это унизительно – срываться и выбегать скорей, заслышав о какой–то мрази, которой морду набить и ногами по почкам отпинать – самое то было бы по их заслугам, характеру и профессиональным привычкам ("командовать привык толпой рабов – и сгинул..."). А в результате – отрядник дошёл до нас только к концу зарядки, к 11–му упражнению, "контролёры ушли с продола", до нас вообще не дойдя, а "Макар" где–то на 12–м или на 5–м и до нас, может быть, ещё дойдёт, но попозже – минут через 10, через 20, или ещё позже, и проверять... Нет, пока писал – стрёмщик крикнул сей момент, вот только что: "Макаревич ушёл с продола!". Унижение, стыд и позор, и неохота жить...

25.3.08. 9–05

Вот сейчас на длительную свиданку... Не звонят что–то, не зовут. Сижу и нервничаю, как всегда. Ещё не поздно, ещё могут позвонить – но нервы всё равно не унять... Поехали мать и Женя Фрумкин. Е. С. вчера проводила их (точнее, Женю) на поезд. Должно быть всё нормально. Крушений поездов, судя по утренним новостям, вроде не было. Сижу, учу ещё раз свои старые тюремные стихи, – чтобы отдать их матери, если всё ОК будет с ручкой и бумагой, – и всё равно в душе нервничаю, не могу успокоиться... Скорей бы уж!..

28.3.08. 8–55

Ну вот и прошло оно, очередное длительное свидание. Была и ругань, и нежность, и волнение, и торжество... Меня выдернули из барака и завели на свиданку последним, почти в 12 дня, когда всех остальных уже развели по комнатам. Я смог легко и непринуждённо пронести и отдать матери все тексты, какие хотел. Даже не ожидал такой лёгкости. Плюс написал ещё там целую тетрадь стихов. Большой поллитровый "бокал", привезённый мне для питья чая ещё месяц назад, вроде бы разрешённый Милютиным и валявшийся с тех пор где–то по начальственным кабинетам, увы, вернули назад, – разрешение, оказывается, было дано непонятно на что, он думал, что там 2 маленьких чашки, а не 1 большая. Я хотел было подсунуть его незаметно в баул, когда сдавали передачу, но эти твари контролёрши, принимавшие её (точнее, одна из контролёрш), заметила и вернула его. Так и придётся пить чай из неудобного маленького стаканчика.

А в общем–то – тоска, конечно. Как будто выходишь или входишь в дверь дома свиданий – и попадаешь в другую реальность, в другой мир. В одном – мать с её заботой и любовью, приветы от друзей и пр.; в другом – бессмысленные и злобные существа, абсолютно тебе чужие, среди которых и по укладу которых ты вынужден, приспосабливаясь, жить месяцы и годы. Жестокая, нелепая жизнь, проходящие впустую дни, месяцы, годы, нелепое и бессмысленное существование. А где–то есть дом, и знакомый двор, и вид из окна, родной до боли, – и когда приезжает мать, всё это, родное и до поры забытое, словно обрушивается на тебя водопадом, и ты чувствуешь себя вроде уже почти дома, а потом вспоминаешь, что уже завтра тебе опять возвращаться в ненавистный барак – как на другую планету, стоит только открыть дверь и пройти несколько метров...

В общем, горькую радость, надежду и тоску порождают эти встречи, эти свидания. Ждёшь их, ждёшь, считаешь дни, – а оно пролетает мгновенно, утекает, как сквозь пальцы вода. Мать прощально машет мне рукой из открытой двери здания свиданий, я машу ей от вахты. Остаётся в душе только грусть и тоска о бессмысленно проходящей жизни...

11–15