Буреполомский дневник

Вчера, сразу после отбоя, опять начали бить несчастного Шрека. На сей раз били его оба блатных "обиженных" в раздевалке, – обычное место избиения "провинившихся". Как можно было понять, били за то, что он опять зашёл в какой–то проходняк, куда ему уже говорили не заходить, – видимо, в проходняк этих двух подонков, избивавших его. Сперва били руками, потом один из них сказал: "Дайте мне какой–нибудь дрын, я за...ался оббивать руки!" – и начал колотить Шрека откуда–то взятой деревянной палкой по рукам и ногам, обещая назавтра найти ломик и что–то (руки?) ему переломать.

На шум и крики сбежалось довольно много народу из большой секции, где тем временем уже потушили на ночь свет. Теснились у входа в раздевалку, заглядывали, отходили, некоторые заглядывали, проходя мимо. Из тех, кто что–то говорил, – большинство явно выражало одобрение избиению и советовало то ли бить сильнее, то ли убить вообще... Говорили, что он ворует чужие вещи в бараке (и это правда); да и вообще тип, конечно, весьма малоприятный. Чёрт его знает, как он поставил себя в такое положение, и почему они вообще покорно терпят, когда их бьют (неважно даже, за дело или нет). Достаточно сказать, что сам Шрек, между прочим, и старше на 15 лет (39 против 24–х), и физически крупнее, и явно сильнее избивавшего его дрыном блатного. Осталось ему до дома совсем мало, – только до 21–го апреля дожить, и поедет он в свой Подольск, в Подмосковье, если до тех пор не искалечат его здесь уж совсем...

9–45

Буквально вот сейчас, пока писал и переписывал это, вчерашнее, – опять то же самое. Шрека опять бьют палкой, – теперь за какой–то взятый без спросу тазик, чтобы набрать воды. Зверски бьёт всё тот же блатной "обиженный", что и вчера, здоровой палкой, по приказанию обычных блатных. Опять в той же раздевалке, в углу. Шрек орёт истошно и пытается оправдаться. Общее одобрение расправы и ненависть к нему. Несоразмерностью вины и наказания, как и вообще садистской зверской жестокостью нравов, царящих среди всей этой уголовной мрази, никто не выражает ни возмущения, ни даже удивления. Они веками привыкли жить именно так, – ползать на коленях перед более сильными и безжалостно топтать тех, кто слабее...

10–09

Тем временем – сперва тревожные слухи: на вахте стоит 20 "мусоров"! – потом ещё более тревожные крики стрёмщика из "культяшки", от окна: "Шмон–бригада на большом!" (“продоле”, имеется в виду); "Шмон–бригада на тот “продол”!", "Шмон–бригада на 6–м!"... Слава богу, что не к нам в этот раз. Но – шмоны начались снова, или, точнее, они и не прекращаются. У нас последний шмон был совсем недавно, 27 (?) марта, – как раз в последний день моего длительного свидания. Расшвыряли мне все бумаги, тетради и журналы, лежавшие в изголовье под матрасом, но в баулы, к счастью, не лазили, не выворачивали их наружу.

10.4.08. 11–07

Показательные издевательства продолжаются. Сегодня утром только успел побриться, в начале 10–го – шмон! Только недавно был, в конце марта, – и вот опять!

Но это уже – открытая и явная месть за вчерашний инцидент, когда вечером "мусоров" пришло 2 или 3 – и во дворе барака (в "локалке") с ними, говорят, дрался 1 (а они сегодня говорили, что и не один) из зэков. Отобрали у него, говорят, новый мобильник, и дрался, видимо, потому, что не хотел отдавать. Потом они увели его с собой, в ШИЗО. Я всего этого происшествия во дворе не видел, был в бараке, так что сужу только с чужих слов.

Показательная месть: баулы не тронули, но шконки перерыли все вверх дном. Все лежавшие у меня под изголовьем матраса книги, журналы, тетради и прочие бумаги, – все вытрясли из папок и пакетов, перебрали и перетрясли по одной бумажке. Вынули половину фотографий из альбома! И некоторые я не нашёл, когда прибирался уже после шмона. Сперва испугался – пропала одна из фотографий Ленки моей, самое ценное для меня из всего этого. Но эту карточку всё же вскоре нашёл (какое счастье!), но других – нет...

После шмона ещё устроили проверку формы одежды, построили в 2 шеренги во дворе. Жирный, запредельно наглый "мусор" в камуфляже, разговаривающий исключительно матом, традиционно плоско "шутя", то бишь изощряясь в хамстве, командовал этим "парадом". Велел снять шапки и (завхозу) записать всех, у кого, по его мнению, волосы были длиннее, чем надо. Мне "на первый раз" сказал: "Тебя, Москва, прощаю". (Как–то он меня выделил и в самом начале, при личном шмоне на выходе из барака, спросил, давно ли со свидания. Видимо, всё же, знает меня здесь не только высшее начальство, но и эти...). Велел всем расстегнуться, у кого молнии на куртках вместо пуговиц – здесь же отрывать их (но никто, по–моему, в итоге так ничего и не оторвал), долго ругался на замеченные вещи вольного образца, на то, сколько канистр из–под браги сейчас нашли при шмоне, – но и из "вольных" вещей ничего вроде бы в этом строю ни у кого не отнял. Таким образом, подтвердилось моё уже давнее наблюдение, что шмон у них – что на тюрьмах, что в зонах, – это просто форма "наказания" и издевательства, способ потрепать нервы.