Буреполомский дневник

А вот нашел более слабого, ниже в иерархии (“обиженного”), такого, кто точно не ударит в ответ, – и какое же злобное, жестокое издевательство! Куда делся недавний веселый клоун с его забавными шутками и жестами! На его месте – по–настоящему злобный, оголтелый садист, которому доставляет явное удовольствие мучить беззащитную жертву. А в том, что у этого выродка действительно есть такая постоянная потребность, я уже убедился, – за 10,5 месяцев, что я его наблюдаю, он постоянно, неотвязно цепляется то к одной жертве, то к другой, и если не бьет, то уж поминутно кричит ей что–нибудь глумливое и издевательское. Так было еще до появления у нас Трусова (его перевели с 6–го барака), да и сейчас он постоянно норовит задеть еще кого–то, – в основном тоже из “обиженных”, которые по самим правилам этой иерархии не могут ему ни ответить надлежащими словами, ни ударить.

Ей–богу, стоило сюда попасть, чтобы увидеть эту мразь и лично наблюдать – как солнце в капле воды – настоящий, без всяких льстивых прикрас, характер народа. Сапог может служить настоящим символом всей русской мерзости, прущей из самых народных глубин (как Богодул у Распутина в “Прощании с Матерой”). Да уж, веселенькое “хождение в народ” на 5 лет у меня получилось, приобретенного опыта хватит осмысливать надолго. Только вот как – зная все это – жить дальше в этой стране, среди этой мрази?..

17–08

По утрам мне кажется, что никакого будущего у меня уже нет, а к вечеру – появляется просвет, начинает казаться, что оно все–таки есть...

26.6.08. 6–50

Омерзительно и на душе, и вокруг. Просыпаешься – и вспоминаешь все это, – и лучше бы не просыпался...

Зарядки, м.б., не будет, т.к. всю ночь, со вчерашнего вечера, льет проливной дождь. Вся земля раскисла, по дороге в столовую – уже не просто лужи, а моря.

Со связью опять беда, и это убивает больше всего. По милости каких–то идиотов, которым ее поручили, а таким поручать ничего нельзя, – связи опять нет. М.б., наладится сегодня вечером (как этим лохам обещали), но 99%, что нет. Придется опять пережить все то же, что было в конце апреля – 1–й половине мая. А я–то так радовался, что хоть это наладилось, наконец. Теперь опять то же мрачное чувство оторванности, потерянности, что и всегда, когда нет связи: случись со мной что–нибудь ужасное, – мои долго не будут ничего знать...

Сегодня – “режимный” день. Или он был вчера, в среду? Короче, сегодня по ИХ расписанию – законный день для шмонов, и шмон вполне реально может быть. Выгонят всех под дождь?..

В ларьке вчера таки не оказалось белого хлеба, а у меня, даже сильно зачерствевший с той пятницы, он уже кончился. Придется завтракать черным, – омерзительная, почти несъедобная кислятина, выдаваемая в столовой в виде “пайки” 3 раза в день. 8–40

Выходили на завтрак, – дождь был совсем слабенький, еле капал. А обратно (всего несколько минут в столовке) – уже довольно сильный. А по коридору между 2–мя заборами, там, где глубоченная лужа во всю ширь дорожки – навстречу нам 12–й отряд, человек 180, или сколько их там. И по трем шатким дощечкам они почти все и поперлись переходить эту лужу, а нам пришлось ждать (многие ушли по забору, по его нижней перекладине, цепляясь за забор руками, – но не с моей больной ногой и палкой в руке такие упражнения проделывать). Ждали довольно долго, – вернулся я в барак мокрый почти до нитки. И сейчас, слышно за окном, – льет как из ведра... 28.6.08. 11–10

Глубочайшее разочарование в людях, в жизни, в идеалах, в друзьях, в коллегах, во всем и во всех – вот итог 2–х с лишним лет моего пребывания в тюрьме и на зоне. Никого нет, ни на кого нельзя положиться, всем все до лампочки. Только мать, единственная, – но и с ней бывает порой трудно из–за ее склонности к истерикам и крику...

Ленка моя спрашивает у Е.С. по телефону: не обиделся ли я на нее, что она не приехала. Лучше б ее не было вовсе, чем вот так – после стольких лет, после стольких переживаний о ней, надежд и светлых воспоминаний уже в тюрьме. “Как поленом по лицу...” Лучше б, правда, не было. И теперь уже – ничего с ней не будет, это ясно. Зачем она мне – такая? Чтоб сбежала в первый же острый момент, как из Киева? Чтоб видеться только когда у меня все хорошо?

Ни письмо отправлять я ей не буду, уже написанное и лежащее почти неделю. Ни с днем рождения поздравлять. Умерло все...

Если не считать матери, – мне, в общем–то, и не нужна здесь, по сути, связь. Берешь телефон в руки – а позвонить–то и некому. Один ты на свете... 15–41

Какое, к черту, в самом деле, может быть “построение демократии”, о котором говорил Паша Люзаков в 2004 году на допросе по моему делу? Какая вообще, к черту, этому народу, в этой стране – демократия, о которой все мечтает с 1989 года Женя Фрумкин? По чести, по совести, от всей души – этот народ (сброд, быдло и мразь) достоин разве что газовых печей, крематориев, поголовного уничтожения на вечные времена!