Буреполомский дневник

Ну вот. Отдал вчера ему документы. (Уже после того, как дозвонилась мать, еще до ужина, так что ходить клянчить “трубу” не пришлось.) Он, после нашего с ним последнего большого разговора (месяц или 2 назад), взял листочек, стал задавать мне вопросы и записывать мои ответы. Вину признаешь? Нет. И не раскаиваешься? В чем мне раскаиваться, если дело сфабриковано полностью? В общественность вступать не желаешь? Не желаю. Как считаешь, нужны ли в отряде вообще все эти секции и пр.? Я не уверен, что сама эта зона вообще нужна... И т.д. и т.п.

Все это он спрашивал для характеристики. Все это он в ней и напишет (если только матери не удастся как–нибудь воздействовать через начальство). Так что УДО мне в любом случае не видать, даже и мечтать нечего.

..Лучше умереть, чем провести здесь еще 2 года 8 месяцев. Сил нет совсем. Как будто ударили по голове поленом, и ходишь пришибленный. Выхода нет, но и остаться здесь, вытерпеть до марта 2011 – невозможно...

8–04

Я тяну и тяну свой воз. Как изможденная, замученная кляча тянет из последних сил, еле–еле переставляя ноги, – кажется, вот–вот упадет, – тянет воз, намного перегруженный, непосильный для нее. Но не падает, а делает еще маленький шажок вперед... Вот так и я. Уже давно за всякими пределами сил и возможностей, – тяну эту жизнь на себе, как перегруженный вдесятеро воз. И это видение, этот образ преследует меня постоянно.

24.7.08. 7–25

Мрази, как же я вас всех ненавижу! Всех, без единого исключения! Тупое, бессмысленное быдло! Будьте вы прокляты! И с этого начинается каждый день...

8–55

Вчера чуть было не сорвалась эта дурацкая подача на УДО. Этот мразеныш отрядник вечером вернул мне документы (после проверки в спецчасти, как и обещал): оказывается, нужны еще отказ Тоншаевского суда на прошлую просьбу об УДО и кассационное определение по этому поводу. Хорошо, что я привык всегда оставлять и хранить в порядке все документы: я порылся в бауле и под матрасом, быстренько нашел обе бумаги, вложил в папку к остальным – и отнес ему опять. И опять еле уговорил взять: он все настаивал, что лучше “в конце месяца” (как будто сейчас начало). Но все равно все это – зря...

Тупая мразь, заселенная в проходняк, ведет себя все наглее и наглее, все бесцеремоннее и хамоватее, да еще собирает вокруг себя таких же. Опять становится, как было в том году в старом проходняке: не зайдешь, в проходняке на твоей шконке сидит это вонючее быдло и “чифирит”, или жрет, или просто сидит и трепется, а ты вынужден ждать, пока они разойдутся... Мрази.

Сегодня вполне возможен шмон, увы. Четверг – самый подходящий у них день для этого. Вчера в 10 шмон–бригада бегала куда–то на тот “продол” и, видимо, шмон был там. Сиди в нервном напряжении и жди: придут – не придут...

26.7.08. 19–03

Ненависть... Такая страшная, жгучая, нечеловеческая ненависть, – действительно, всю эту зону, все эти 2,5 тыс. зэков, – выжег бы напалмом, не задумываясь ни на секунду! Всех!.. До такой вот степени ненависти можно довести человека, если всего лишь, просто–напросто засунуть его в чужую, чуждую ему среду – и держать там насильно, без права ее покинуть и вернуться домой. Ненависть рождается из этого принуждения такая, что не то что зону – целые континенты был бы счастлив увидеть в море пламени... И пусть там Е.С. сколько угодно читает свои проповеди о том, как ненависть губит душу, – наоборот, это святая ненависть, выстраданная и потому праведная, и только в ней одной я черпаю силы всю свою жизнь.

Завтра начинается длительное свидание. Уже едут, наверное, мать и Фрумкин. Получить в руки “трубу” (хотел набрать матери, узнать, едут ли) последнее время стало почти совершенно невозможно.

30.7.08. 11–02

Ну вот. Вернулся с длительной свиданки с матерью. Куча впечатлений, но не от самой свиданки, а от возвращения. В прошлый раз без меня в моих вещах был персональный шмон, забравший все бумаги, а в этот – оказалось, что по баулам просто кто–то полазил ночью, в результате чего они все открыты и стоят не так, как я оставлял (а я, зная о такой возможности, замечал их расположение специально). Главная пропажа – это 2 баллончика сукразита, которые как раз недавно мать, после 2–х месяцев звонков и усилий, выбила из начальства (не хотели передавать, – только через больницу, да и то “не положено”), да щипчики для ногтей. Плюс, конечно, 1 баночка гуталина из 2–х, 1 шампунь (тоже из 2–х), что–то из лекарств (их почти не осталось), остатки колбасы, видимо, и т.д.

Говорили, что видели одного новенького, молодого пацана, ночью лазившим в наш проходняк. Один из блатных, кому я рассказал о происшедшем, спросил у него, – тот, естественно, отпирается. И ничего сделать нельзя, и чем я буду месяц стричь ногти и с чем пить чай, пока не соизволят передать новый сукразит (мать привезла еще), – неизвестно.