Буря Жнеца

Открывшийся передо мною вид вполне соответствовал тому факту, что жить в мире смертных мне оставалось один день. Пограничная линия из обтесанных камней, менгиров и реголитов являла затененное собрание каменных лиц, достойных преисподней гримас и ухмылок – оскалив зубы в вечной угрозе, нескончаемые ряды укоренившихся богов и духов тянулись вниз по склону, с холма на холм, до горизонта, о да – пропадая за пределами досягаемости зрения, исчезая из зеркала моих перекошенных, ослабших глаз. Каждый из них исполнен неизреченной наглости; каждый из них в дни могущества своего простирал когтистые загребущие руки, пятная нас алой порчей веры, требуя отдать наше время, наши жизни, нашу любовь и наши страхи – а сегодня стал всего лишь загадкой, поддавшись незаметному воздействию перемен, уйдя из памяти нашей. Зазвучали ли их забытые голоса в унылом свисте ветра? Задрожал ли я, расслышав эхо кровавых призывов, треск разорванной юной плоти, когда они вырывали сердца из груди, чтобы насладиться последними отчаянными ударами? Пал ли я на колени перед мрачной вереницей святых тиранов, как подобает невежде, скрывающемуся в густых тенях?
Пропали армии верных. Они ушли прочь, подняв тучи пыли и пепла. Жрецы и жрицы, предатели надежд, что продлевали свои суеверия с безумной жаждой демонов, прихотливо собирающих вместо богатств сонмы жалобно стенающих душ – они по-прежнему хоронятся в трещинах своих идолов, став кусочками костей, слившимися с выветренным камнем, не более того.
Это был вид, способный стать проклятием историков. Нескончаемый урок бесполезности игр интеллекта, эмоций и вер.
Я утверждаю: лишь те историки заслуживают доверия, что завершили жизнь кратким примечанием самоубийства.

Собрание предсмертных записок,
том 11, записка №6
историк Бревос Нерешительный

Мать любила его руки. Руки музыканта. Руки скульптора. Руки художника. Увы, они должны были бы принадлежать кому-то другому, ибо канцлер Трайбан Гнол лишен подобных талантов. Однако его любовь к собственным рукам, пусть смешанная с привкусом иронии – телесный дар без возможности подобающего использования! – с годами делалась только сильнее. В некотором смысле они стали его шедевром. Погрузившись в раздумья, он созерцал их причудливые, полные грации и элегантности движения. Никакой художник не сумел выразить истинную красоту этих бесполезных инструментов. В этих мыслях таилось немало горького, но он давно научился мириться с горечью.

Но сейчас совершенство исчезло. Целители сделали все, что могли – но Трайбан Гнол видел, как искажены некогда безупречные линии. Он все еще слышал треск костей пальцев, измену того, что любила мать, того, чем она тайно восхищалась.

Отец, конечно, посмеялся бы над ним. Или презрительно хмыкнул. Ну, он ему не настоящий отец. Просто человек, ведущий дела имения – с туповатой, мрачной жестокостью. Она понимал, что жена поклоняется сыну, а не мужу. У него были грубые, неловкие руки (ирония еще более горькая, ведь столь неуклюжие инструменты достались действительно одаренному художнику). Нет, прекрасные (прежде) руки Гнола достались ему от любовника матери, молодого, такого молодого (тогда) консорта Турадала Бризеда, человека, который был кем угодно, но не тем, кем казался. А может быть, просто был никем?