Буридан

В глубине души Симон упоительно наслаждался беспомощным гневом своего хозяина. Внешне же он оставался застывшим в почтительной позе с невинным лицом человека, который даже и не представляет, сколь сильно ранят его слова.

Граф поспешил сделать несколько быстрых шагов по комнате, отчасти для того, чтобы скрыть свое смущение, отчасти затем, чтобы успокоиться, отчасти, наконец, чтобы подумать.

То, что говорил Симон, так точно соответствовало всем тем скрупулезным деталям, которые накануне сообщила Жийона, что Валуа начинал уже верить, что эта мегера обманула его или же обманулась сама, и что Симон, возможно, более лоялен и невиновен, чем он предполагал.

Это зарождающееся в нем сомнение привело к тому, что совершенно безотчетно его тон и манеры начали постепенно смягчаться. Он на какое-то время задумался, затем опустился в свое широкое кресло напротив Симона, и сказал:

— Рядом с Буриданом! — казалось, это имя режет ему губы. — Это не ответ, мерзавец!.. А он-то где находится, этот чертов Буридан, да поглотит его преисподняя?.. Хоть это ты знаешь?.. Так как, после того как Буридан покинул Двор чудес, жандармы уж сбились с ног, его разыскивая.

— Да, монсеньор, знаю. Мне, конечно, далеко до жандармов, но преданность дает мне необходимую хитрость, чтобы искать, и находить.

Граф де Валуа был совершенно сбит с толку. Начав с неуверенности, он дошел до предположений, основанных лишь на вероятности, и вот уже и эти предположения готовы были исчезнуть, испариться из его головы перед этим признанием, этим простым и столь просто брошенным ответом.

Потому-то, тоном уже совсем смягчившимся, он и спросил живо:

— И где же он?.. Где прячется?.. Клянусь смертью Христовой, я желаю собственноручно схватить его за шиворот.

Но, к величайшему удивлению графа, Симон покачал головой и промолвил:

— Лучше даже не спрашивайте у меня, где находится этот Буридан, уж поверьте. Позвольте, монсеньор, мне одному закончить то, что я начал. Ваше вмешательство в это дело может сорвать все мои планы. Лишь я один могу довести это дело до конца. Вот что, монсеньор: дайте мне всего двое суток и полную свободу действия, и я доставлю вам, связанными по рукам и ногам, этого Буридана, эту Миртиль и всю шайку, — всю, слышите, монсеньор? Разве я не приводил вам уже Миртиль, когда вы доверились мне и позволили действовать самому?

— Было такое, — проговорил граф, в котором при столь неожиданном ответе вновь зародились сомнения.

Симон Маленгр прекрасно понял, что творится в голове у Валуа, и, поставив, как говорится, на кон все, с тяжелым вздохом заметил:

— Что ж, вот и настал этот роковой и мучительный момент. Вижу, мой хозяин во мне сомневается. Придется сказать ему все.

С этими словами он смиренно упал на колени и, опустив голову с превосходно разыгранным раскаянием, произнес:

— Простите меня, монсеньор, умоляю!

Граф резко вздрогнул и, склонившись над ним, пожирая его взглядом, спросил:

— Простить? И за что же?

— Монсеньор, — захныкал Симон, обрушиваясь на паркет, — я вас обманул.

— А! презренный изменник, — вскричал граф, вскакивая и отбрасывая от себя кресло, в котором он сидел, — так ты признаёшься наконец?..

— Разумеется! — сказал Маленгр, наполовину распрямляясь и поднимая на Валуа взгляд, преисполненный наичистейшего простодушия. — Разумеется, я признаюсь, что обманул хозяина, чтобы служить ему еще более верно и преданно.

Такого ответа Валуа явно не ожидал. В своем гневе, он уже сжимал рукоять кинжала, готовый вонзить его в грудь предателя.

Внезапно он с силой задвинул кинжал в ножны и проворчал, стиснув зубы:

— Нет, эта смерть была бы слишком скорой и приятной, я хочу.

Брызжа слюной от гнева, он схватил молоточек и несколько раз ударил в гонг; на этот зов прибежал слуга.

— Пару вооруженных людей, — отрывисто скомандовал граф, — пусть ждут за дверью, ступайте.

Затем, повернувшись к Маленгру, он добавил:

— А теперь — говори, но говори всю правду, так как жизнь твоя висит на волоске, или же я — не Валуа. Давай, объяснись.

Но Симон, отнюдь не испуганный вспышкой этого гнева и не предвещавшими для него ничего хорошего приказами, Симон, который до сих пор стоял на коленях, вдруг распрямился в самой достойнейшей позе, какая только была возможна при его телосложении, и проговорил со спокойствием, которое странным образом контрастировало с яростью его хозяина и мрачными приготовлениями этой угрожающей мизансцены: