Буридан

— Вижу, монсеньор, вы меня плохо поняли, или, быть может, я сам плохо выразился. Моя жизнь принадлежит вам, монсеньор, и вы можете располагать ею, как вам заблагорассудится; я всю ее положил на службу и давно уже ею пожертвовал. Я скажу вам все, но, поверьте, не из боязни, а потому, что вы — мой хозяин, которому я предан и душой, и телом. Уж лучше вы услышите все из моих собственных уст. Ведь кто знает, вдруг мои неправильно истолкованные поступки дадут какой-нибудь злонамеренной персоне повод оклеветать меня перед монсеньором?.. Кто знает, вдруг некий столь же усердный, столь же верный слуга, как я сам, опять же, неверно истолковав мои поступки, явится к вам по доброй воле, без какого-либо дурного намерения в отношении меня, единственно потому, что таков его долг, так вот, вдруг он тоже явится предупредить монсеньора и внушить ему подозрения и гнев против жалкого, но очень преданного и благонамеренного слуги?.. Кто знает, не случилось ли уже этого?.. Как заставляет меня предположить подобное отношение ко мне монсеньора…

Вопреки своей воле, граф почувствовал себя тронутым этими словами, произнесенными очень достойным и очень искренним тоном, словами, которые — пусть это так и не выглядело — били прямо в цель.

Да и мог ли Валуа предположить, что его вчерашний разговор был подслушан?

Глядя на своего слугу, он видел его таким маленьким, таким смиренным, таким тщедушным по сравнению с собой, столь высокопоставленным, сильным и могущественным; припоминая прошлое, он не забыл оказанных ему услуг, так что в душу графа вновь закрались сомнения, и ему стало стыдно за свою вспыльчивость.

— Богу не понравится, — сказал он самым спокойным тоном, — если мы накажем одного из наших людей, не выслушав его прежде со всем терпением, чистосердечием и беспристрастностью, на которые имеют право все те, кто зависит от нашего правосудия. Говори же и объясни понятным языком то, что ты хотел сказать, но не забывай, что это именно ты первым заговорил об измене.

— Я сказал, монсеньор, что обманул вас, о предательстве речи не шло. — заметил Симон Маленгр.

Затем хитрый слуга, в свою очередь, упоминая все те же факты, на которых выстроила накануне свое обвинение против него Жийона, но преподнося их так, как это было выгодно уже ему, рассказал о том, как он передал Миртиль Буридану.

И графу, который все больше и больше убеждался в его искренности, но, однако же, удивлялся этой манере действовать, он долго, с подробностями, во всех деталях, призванных, скорее, ввести в заблуждение, нежели просветить, объяснял, что так он поступил, чтобы быть уверенным в том, что все враги его хозяина находятся теперь в его руках, и что теперь, дабы передать графу весь этот разбойничий сброд, остается лишь ловко вытянуть закинутые сети. Но для этого ему совершенно необходима полная свобода действий.

— Как вы понимаете, — закончил Симон, — теперь я пользуюсь полным доверием мессира Буридана. Но не стоит скрывать — и вы тоже, монсеньор, кое-что об этом знаете, — что этот Буридан — стреляный воробей, который, полагаю, не доверяет даже собственному ночному горшку. Любая мелочь, монсеньор, — и это доверие, завоевать которое мне стоило такого труда и стольких опасностей, рассеется как дым, и тогда все для нас будет потеряно. Вот почему я настоятельно вас умоляю позволить мне действовать в одиночку и по собственному усмотрению, а также предоставить мне двое суток, которые я у вас просил.

Теперь граф был уже совершенно убежден в невиновности Симона. Он схватил полный золотых монет кошелек и протянул Маленгру, сказав:

— Держи! Возьми это… это поможет тебе забыть о моей резкости, — добавил он, улыбнувшись. — Но если дело выгорит, получишь еще десять таких же.

С проворством, которое выдавало привычку, Симон проворно опустил кошелек в карман, не забыв предварительно взвесить на руке, что вызвало на его лице гримасу удовлетворения.

— А теперь, монсеньор, мне нужно продолжить мою кампанию; как я вам уже объяснил, я должен действовать один, хотя мне и понадобится помощник; не изволите ли предоставить мне оного?

Если у графа и оставались какие-то сомнения относительно верности Маленгра, последняя просьба окончательно их развеяла.

— Выбирай сам, кого пожелаешь, только ты знаешь, какой человек тебе нужен.

— Что ж, если так, то я просил бы дать мне в помощники вашу служанку, Жийону.

Валуа показалось, что он ослышался.

— Кого ты у меня просишь?

— Служанку Жийону.

— Вот как!.. И ты полагаешь, она может быть тебе полезна?

— Лучшей помощницы мне и не сыскать, монсеньор.

— Но почему именно она, а не какая-нибудь другая?

— Потому, что она знает эту девушку, Миртиль, и сможет внушить ей доверие, а ведь мне, как я уже говорил вам, нужно не возбудить подозрений.

— Справедливо, весьма справедливо. Так ты доверяешь этой женщине?

— Да, монсеньор. Как себе самому.

— Гм!.. — произнес граф, которому такое доверие показалось крайне неуместным. — В конце концов, это твое дело. Думаешь, она справится?

— Жийона?.. В том, что касается хитрости и коварства, она, полагаю, даст фору самому мессиру Сатане.