Буржуазное достоинство: Почему экономика не может объяснить современный мир

Однако многие ученые, с которыми я согласен по многим другим вопросам, считают, что именно идеи Научной революции стали причиной инноваций. Обыватели (не те ученые, на которых я ссылаюсь) в свободной форме говорят о том, что "наука и технологии" сделали нас лучше. Так оно и было. Но эта фраза позволяет игнорировать политические и социальные изменения - то, что я называю буржуазной переоценкой, - которые привели науку в действие. В этом есть своя политика. С "наукой и технологией" в качестве объяснения современного мира можно удобно расположиться, например, слева. Вопреки мнению Маркса и Энгельса, вам не придется признавать, что буржуазия создала более массивные и колоссальные производительные силы, чем все предыдущие поколения. А можно удобно расположиться справа, восхищаясь аристократическим гением великих ученых и презирая бдительность вульгарных дельцов, сделавших науку экономически значимой. Сочетание "наука и технологии" в одной торопливо произнесенной фразе перечеркивает прошлое и многое из настоящего. Оно оправдывает, например, благоговейное отношение к таким дорогостоящим наукам, как астрономия и теоретическая физика, не имеющим экономического обоснования. Эту фразу необходимо разбить на две части. Наука. Технология. К этому, как подчеркивают Мокир и Якоб, нужно добавить просвещение.

В одном отношении я склонен согласиться с учеными, занимающимися наукой, и даже с обывателями, занимающимися наукой и техникой, и, конечно, с просвещенными людьми, поскольку в этом случае импульсной силой являются идеи, а не только материя. Мокир де-лает вывод, что "такие инженеры и механики, как Смитон [нагрудное водяное колесо], Уатт [отдельный конденсатор для паровой машины], Тревитик [паровая машина высокого давления] и Дж. Стефенсон [локомотив с двигателем высокого давления] научились у ученых рациональной вере в упорядоченность природных явлений и физических процессов; пониманию важности точности измерений и контроля в эксперименте; логическому различию между причиной и корреляцией; уважению к квантованию и математике". Но это были риторические и идеальные силы, с чем согласится Мокир. Вспомним утверждение Ричарда Маккина о том, что "техническая возможность изменять небесные законы" в конце XVII в. все чаще предоставлялась человеческим агентам, например, в лице купцов и торговцев.

По словам Ричарда Истерлина, "рост научного ноу-хау [речь идет о биологических открытиях, улучшающих общественное, а затем и частное здравоохранение] в гораздо большей степени определялся внутренними [то есть интеллектуальными] факторами, чем внешними, такими как рыночные силы".

Но, конечно, одна из проблем, с которой приходится сталкиваться сторонникам науки как дела и в какой-то степени даже сторонникам Просвещения как дела, заключается в том, что китайская, а в какой-то момент и исламская наука и техника, по отдельности и вместе, а также их гуманистическая ученость до самого последнего времени превосходили западную науку и просвещение по большинству параметров, и тем не менее не привели к промышленной революции. Корейцы изобрели подвижный шрифт, но не провели ни одной великой научной беседы. Другая проблема заключается в том, что вдохновляющие открытия ньютоновской Вселенной с часовым механизмом и великая математизация земной и небесной механики в Европе в XVIII веке практически не нашли прямого промышленного применения не ранее конца XIX века. Историк техники Натан Розенберг отмечал, что "до ХХ века не было очень тесной связи между научным и промышленным лидерством", приводя в пример США, которые к 1890 году имели ничтожные научные достижения и при этом промышленную мощь, и Японию - то же самое к 1970 году.

Соглашаясь с последним, Мокир делает вывод, что "полный триумф технологии был обеспечен только после 1870 г. с появлением дешевой стали, электрической энергии, химикатов и других достижений, связанных со второй промышленной революцией" и ассоциирующихся иногда с наукой. "Дешевая сталь", например, не является научным примером. Правда, как отмечает Мокир, то, что сталь по содержанию углерода занимает промежуточное положение между литым и кованым железом, было осознано только в XIX в., поскольку (в конце концов) само понятие о таком "элементе", как углерод, до этого времени было плохо сформировано. Мокир утверждает, что без таких научных знаний "достижения в области выплавки стали трудно себе представить". Я думаю, что это не так. Тунцельман отмечает, что даже в конце XIX в. "такие открытия, как прорыв Бессемера в производстве стали, публиковались в научных журналах, но в основном были результатом практической работы". Моя собственная ранняя работа по металлургии пришла к тому же выводу. Такой, казалось бы, простой вопрос, как химия доменной печи, не был до конца понят вплоть до начала ХХ века, и тем не менее стоимость чугуна и стали падала и падала в течение полутора столетий.