Бувар и Пекюше

Он ходил несколько раз в Фалез, будто бы за деньгами, всегда возвращался оттуда с маленькими свертками и запирал их в комод. Пекюше однажды утром отправился в Бретвиль и, придя домой очень поздно с корзинкой, спрятал ее под кровать.

На следующее утро, проснувшись, Бувар был поражен. Два передних тисовых дерева большой аллеи, еще накануне шарообразные, имели форму павлинов; рожок и две фарфоровые пуговицы изображали клюв и глаза. Пекюше поднялся на рассвете и, дрожа от страха, что будет застигнут Буваром, подстриг оба дерева по шаблонам, полученным от Дюмушеля.

За последние полгода другим деревьям, позади этих двух, придано было более или менее отдаленное сходство с пирамидами, кубами, цилиндрами, оленями или креслами, но ничто не могло сравниться с павлинами. Бувар признал это, рассыпаясь в похвалах.

Он увлек своего приятеля в лабиринт под тем предлогом, будто забыл там лопату; воспользовавшись отлучкой Пекюше, он тоже сотворил нечто великое.

Он покрыл слоем штукатурки выходившую в поле калитку и в стройном порядке разместил на ней пятьсот курительных трубок, изображавших Абд-Эль-Кадеров, голых женщин, негров, лошадиные ноги и черепа.

— Понимаешь ты мое нетерпение?

— Еще бы!

И, взволнованные, они обнялись.

Как все художники, они почувствовали потребность в овациях, и Бувар задумал устроить званый обед.

— Берегись! — сказал Пекюше. — Ты увлечешься гостеприимством. Это пучина!

Решение все-таки было принято.

Со времени своего приезда они чуждались общества. Желая с ними познакомиться, все приняли их приглашение, за исключением графа де Фавержа, вызванного в столицу по делам. Они удовольствовались его фактотумом, г-ном Гюрелем.

Бельжамбу, содержателю постоялого двора, бывшему старшему повару в Лизье, заказаны были различные блюда. Жермена взяла себе в помощь птичницу. Служанка г-жи Борден, Марианна, тоже обещала прийти. Уже с четырех часов дня ворота были открыты настежь, и оба помещика с нетерпением ждали своих гостей.

Гюрель, остановившись под сенью буков, облачился в сюртук. Затем появился кюре в новой сутане, а мгновением позже г-н Фуро в бархатном жилете. Доктор вел под руку свою жену, которая с трудом передвигалась, прячась под зонтиком. Волна розовых лент колыхалась позади нее; это был чепчик г-жи Борден, одетой в красивое шелковое платье переливчатого цвета. Золотая цепочка от часов подпрыгивала у нее на груди, и кольца сверкали на обеих руках в черных митенках. Наконец появился нотариус Мареско в панамской шляпе, с моноклем в глазу, ибо должностное лицо не убивало в нем светского человека.

Пол в гостиной был так навощен, что на нем нельзя было устоять. Восемь плисовых кресел были спинками прислонены к стене; на круглом столе посредине стоял погребец с ликерами, а над камином красовался портрет Бувара-отца. От тусклых бликов, которые свет бросал с противоположной стороны, рот передергивался гримасою, глаза косили, и небольшая плесень на скулах усиливала иллюзию бакенбард. Гости нашли в нем сходство с сыном, а г-жа Борден прибавила, глядя на Бувара, что отец, вероятно, был очень красивый мужчина.

После часа ожидания Пекюше объявил, что можно перейти в залу.

Белые коленкоровые занавески с красной каймою совершенно закрывали окна, как и в гостиной, и солнце, проникая сквозь ткань, роняло желтоватый свет на деревянную обшивку стен, единственным украшением которых был барометр.

Бувар усадил обеих дам рядом с собою. Пекюше сидел между мэром и кюре, и обедающие начали с устриц. Они пахли тиной. Бувар был в отчаянии, рассыпался в извинениях, а Пекюше встал и пошел на кухню распушить Бельжамба.

Во время всей первой смены блюд, состоявшей из камбалы, слоеного пирога и голубей в компоте, беседа вращалась вокруг способов приготовлять сидр.

Затем разговор перешел на кушанья удобо- и неудобоваримые. Разумеется, стали расспрашивать доктора. Он высказывал скептические суждения, как человек, постигший глубины науки, но все же не терпел ни малейшего противоречия.

Одновременно с филе было подано бургундское. Оно было мутно. Бувар, приписав этот несчастный случай изъянам бутылки, велел откупорить три другие, также безуспешно, затем разлил по стаканам Сен-Жюльен, явно не отстоявшийся, и все гости приумолкли. У Гюреля не сходила усмешка с лица; тяжелые шаги лакея гудели на половицах.

Г-жа Вокорбей, брюзгливая на вид коротышка (она, впрочем, была в последнем периоде беременности), за все время не произнесла ни слова. Бувар, не зная, чем ее занять, стал ей рассказывать о канском театре.

— Моя жена никогда не посещает зрелищ, — заметил доктор.

Г-н Мареско, когда жил в Париже, бывал только у Итальянцев.

— А я, — сказал Бувар, — хаживал в партер «Водевиля» послушать фарс.

Фуро спросил г-жу Борден, любит ли она фарсы.

— Смотря по тому, какие, — сказала она.

Мэр ее дразнил. Она отражала его шутки. Затем сообщила способ приготовления корнишонов. Впрочем, ее хозяйственные таланты были известны, и у нее была маленькая, превосходно поставленная ферма.

Фуро обратился к Бувару:

— А свою ферму вы не собираетесь продать?

— Право же, я до сих пор и сам не знаю…