Бувар и Пекюше

Так как Бувар расхвалил Жорж Санд, то Пекюше принялся читать «Консуэло», «Ораса», «Мопра» и был увлечен защитою угнетенных, общественною и республиканскою тенденцией.

Бувар находил, что она вредит вымыслу, и выписал из кабинета для чтения любовные романы.

Вслух и поочередно они прочитали друг другу «Новую Элоизу», «Дельфину», «Адольфа», «Урику». Но читавший заражался зевотою у слушавшего и вскоре ронял книгу на пол.

Эти писатели вызвали их неодобрение тем, что ничего не говорили о среде, эпохе, костюмах действующих лиц; об одном лишь сердце речь, только о чувстве! Как будто в мире не существует ничего другого.

Затем они пробовали читать юмористические романы, как то — «Путешествие вокруг моей комнаты» Ксавье де Местра, «Под липами» Альфонса Карра. В книгах этого рода полагается прерывать повествование, чтобы поговорить о своей собаке, туфлях или любовнице. Такая непринужденность очаровала их сначала, затем показалась глупой, ибо автор выдвигает свою личность в ущерб творчеству.

Тяготея к драматическим положениям, они погрузились в романы приключений; интрига увлекала их тем сильнее, чем более была запутана и невероятна. Они старались предугадать развязку, достигли в этом отношении большого совершенства, но пресытились забавой, недостойной серьезных умов.

Творение Бальзака поразило их, точно оно было одновременно и Вавилоном и пылинкою под микроскопом. Самые пошлые вещи представлялись в новом освещении. Они не подозревали в современной жизни подобной глубины.

— Какой наблюдатель! — восклицал Бувар.

— А я нахожу его фантастом, — сказал в конце концов Пекюше. — Он верит в тайные науки, в монархию, в дворянство, ослеплен мошенниками, распоряжается миллионами, как сантимами, и его буржуа — не буржуа, а колоссы. К чему раздувать пошлость и описывать столько нелепостей! Один роман он посвятил химии, другой — банкам, третий — типографским машинам, подобно некоему Рикару, сочинившему «кучера», «водоноса», «торговца лакричной настойкой». Этак у нас появятся повести о всех промыслах и всех провинциях, затем — о всех городах и этажах в каждом доме, и о каждом человеке, что будет уже не литературой, а статистикой или этнографией.

Бувара мало интересовали приемы письма. Он желал просветиться, глубже познакомиться с нравами. Он перечитал Поль де Кока, перелистал старых Отшельников с Шоссе д'Антен.

— Как можно тратить время на такие бессмыслицы! — говорил Пекюше.

— Но для потомков они явятся прелюбопытными документами.

— Убирайся ты со своими документами! Я жажду чего-нибудь такого, что бы меня восхитило, вознесло над юдолью земной.

И Пекюше, устремленный в сторону идеалов, постепенно пристрастил Бувара к трагедии.

Отдаленное время действия, борющиеся в ней интересы и положение ее героев производили на них впечатление какого-то величия.

Однажды Бувар взял «Аталию» и так хорошо продекламировал «сон», что и Пекюше пожелал испробовать себя в этом искусстве. С первой же фразы его голос перешел в своего рода жужжание. Он у него был монотонный и тусклый, хотя и сильный.

Бувар, весьма опытный чтец, посоветовал ему, для придания голосу гибкости, повышать его, от самого низкого до самого высокого тона, и снова понижать, издавая две гаммы, одну восходящую, другую — нисходящую; и сам он предавался такому упражнению по утрам, в постели, лежа на спине, согласно предписанию эллинов. Пекюше в это время работал по тому же способу. Дверь между их комнатами была закрыта, и они горланили порознь.

Больше всего нравились им в трагедии пафос, политические тирады, проповедь порока.

Они выучили наизусть самые знаменитые диалоги Расина и Вольтера и декламировали их в коридоре. Бувар шагал, как актеры во Французском театре, положив руку на плечо Пекюше, останавливался по временам и, поводя глазами, раздвигая руки, ополчался на судьбу. Ему очень удавались страдальческие крики в «Филоктете» Лагарпа, икота в «Габриель де Вержи», а когда он изображал Дионисия, тирана Сиракузского, то взгляд, который он устремлял на своего сына, произнося: «Чудовище, достойное меня», — был в самом деле страшен. Пекюше даже забывал свою роль. Ему недоставало данных, но не доброй воли.

Однажды в «Клеопатре» Мармонтеля он задумал воспроизвести шипение аспида, которое должен был испускать автомат, специально изобретенный Вокансоном. Над этим неудавшимся эффектом они смеялись до вечера. Трагедия много потеряла в их глазах.

Бувару она прискучила первому, и он откровенно стал доказывать, как она искусственна и рахитична, как бессмысленны ее приемы и нелепы наперсники.

Они принялись за комедию, которая является школою оттенков. Полагается расчленять фразу, подчеркивать слова, взвешивать слоги. Пекюше не мог с этим справиться и окончательно провалился в роли Селимены.

Впрочем, по его мнению, любовники слишком холодны, резонеры — убийственно скучны, слуги — несносны, Клитандр и Сганарель так же неестественны, как Эгист и Агамемнон.