Бувар и Пекюше

Рев толпы проник в залу. Все встали, хотели бежать. Подкрепление из Фалеза не приходило! Жалели об отсутствии графа. Мареско гнул в руках перо, старик Кулон стонал. Герто закричал, чтобы вызвали жандармов.

— Примите на себя командование! — сказал Фуро.

— У меня нет полномочий!

Между тем шум усилился. Площадь была полна народу, и все смотрели на второй этаж ратуши, как вдруг в среднем окне, под часами, появился Пекюше.

Он ловко пробрался туда по черной лестнице и, взяв пример с Ламартина, обратился к народу с речью:

— Граждане!

Но его картуз, его нос, его сюртук, вся его фигура не внушали толпе уважения.

Его окликнул человек в трико:

— Вы — рабочий?

— Нет.

— Значит, хозяин?

— Тоже нет.

— Ну так убирайтесь!

— Отчего? — надменно спросил Пекюше.

И мгновенно исчез в амбразуре, — его стащил механик.

Горжю кинулся к нему на выручку:

— Пусти его, он славный малый!

Они схватились друг с другом.

Дверь отворилась, и Мареско, стоя на пороге, объявил решение муниципалитета. Идея принадлежала Гюрелю.

Дорога из Турнебю будет ответвлена в сторону Англевиля и проложена к замку Фавержа. Это была жертва, на которую шла коммуна в интересах трудящихся.

Толпа рассеялась.

Когда Бувар и Пекюше возвращались домой, их слух потрясли женские крики. Вопили служанки и г-жа Борден. Вдова визжала особенно громко и, увидев их, воскликнула:

— Ах, слава богу, уже три часа я вас дожидаюсь. Бедный мой сад, ни одного тюльпана не осталось! Повсюду на дерне нечистоты. И никак его не спровадить.

— Кого?

— Дядюшку Гуи.

Он привез к ней в тележке навоз и вывалил его прямо на траву.

— Теперь он вспахивает землю. Поскорее остановите его!

— Идемте! — сказал Бувар.

У ступеней наружной лестницы запряженная в телегу лошадь пощипывала кусты олеандров. Колеса, накатившись на грядки, придавили самшиты, поломали рододендрон, вырвали далии, а кучки черного навоза, точно кротовины, покрывали горбиками дерн. Гуи ревностно копался в нем лопатой.

Однажды г-жа Борден заметила вскользь, что хотела бы это место перепахать. Он принялся за работу и не бросал ее, несмотря на противодействие вдовы. Так понимал он право на труд, у него голова пошла кругом от речей Горжю. Ушел он только после того, как Бувар гневно ему пригрозил.

Г-жа Борден не заплатила ему за работу, а навоз оставила себе в возмещение убытков. Она была женщина рассудительная, ее уважали жена доктора и даже жена нотариуса, хотя дамы эти занимали более высокое положение.

Благотворительные мастерские просуществовали неделю. Никаких волнений не произошло. Горжю куда-то исчез.

Между тем национальная гвардия все еще была под ружьем: по воскресеньям смотры, иногда маршировка и каждую ночь дозоры, беспокоившие село.

Дозорные ради потехи дергали за колокольчики у дверей, врывались в комнаты, где супруги храпели на общей перине; при этом отпускались вольные шутки, а муж вставал, чтобы угостить молодцов рюмочкой. Затем возвращались в кордегардию сыграть сотню в домино, пили сидр, ели сыр, а караульный, скучавший у дверей, приоткрывал ее каждую минуту.

Из-за мягкости Бельжамба не было никакой дисциплины.

Когда разразились июньские дни, все были единодушны в желании «броситься на помощь Парижу»; но Фуро не мог покинуть ратушу, Мареско — контору, доктор — пациентов, Жирбаль — пожарных, г-н де Фаверж был в Шербурге, Бельжамб слег в постель. Капитан ворчал:

— Меня не пожелали, тем хуже для них.

И Бувар был настолько благоразумен, что удержал Пекюше.

Район разведок по окрестностям расширился.

Паника возникала по причине какой-нибудь падавшей от стога тени или причудливой формы ветвей; однажды все национальные гвардейцы обратились в бегство: при свете луны они заметили на яблоне человека с ружьем, который целился в них.

В другой раз, темною ночью, патруль, остановившись в буковой роще, услышал впереди чьи-то шаги.

— Кто идет?

Ответа не последовало.

Человеку дали продолжать свой путь, следуя за ним на известном расстоянии, потому что у него мог быть пистолет или кастет. Но придя в деревню, где поблизости было подкрепление, двенадцать человек из отряда разом бросились на него, крича:

— Ваши бумаги!

Его оттрепали, осыпали бранью. Из кордегардии выбежали люди. В нее поволокли арестованного и при свете горевшей на печке свечи узнали наконец Горжю.

Дешевое люстриновое пальтишко трещало у него на плечах. Из дырявых сапог торчали пальцы. Лицо кровоточило от царапин и ударов. Он страшно исхудал и, как волк, поводил глазами.

Фуро, быстро прибежав, спросил его, как он очутился в буковой роще, зачем возвратился в Шавиньоль, что делал последние шесть недель.

Это никого не касается — он человек свободный.

Плакеван его обыскал, рассчитывая найти патроны. Решено было подвергнуть его предварительному заключению.

Бувар вмешался.

— Ни к чему! — возразил мэр. — Ваши взгляды известны.

— Однако…

— Будьте поосторожней, предупреждаю вас, будьте поосторожней.

Бувар перестал настаивать.

Горжю обратился тогда к Пекюше:

— А вы, хозяин, ничего не скажете?

Пекюше опустил голову, как будто сомневался в его невиновности.

Бедняга горько улыбнулся.

— А я ведь вас защищал!