Бувар и Пекюше

Утром 25 февраля 1848 года в Шавиньоле узнали от одного человека, приезжавшего из Фалеза, что Париж покрыт баррикадами, а на следующий день появилась на стене ратуши афиша о провозглашении Республики.

Это великое событие ошеломило обывателей.

Но когда пришло известие, что кассационная палата, апелляционная палата, контрольная палата, коммерческий суд, собрание нотариусов, сословие адвокатов, государственный совет, университет, генералитет и сам г-н де ла Рошжаклен стали на сторону временного правительства, то люди облегченно вздохнули; а так как в Париже сажали деревья свободы, то муниципальный совет решил, что они нужны и в Шавиньоле.

Бувар пожертвовал одно дерево, ибо как патриот радовался победе народа. Что касается Пекюше, то падение королевской власти настолько оправдало его предсказания, что он не мог не быть доволен.

Горжю, ревностно исполняя их приказания, выкопал один из тополей, окаймлявших луг над Холмиком, и отнес его в назначенное место близ въезда в село.

Еще до начала торжества они втроем поджидали шествие.

Раздался треск барабана, показался серебряный крест, затем — два светильника в руках у певчих и г-н кюре в епитрахили, стихаре, мантии и баррете. Четыре клирошанина составляли его свиту, пятый нес ведро со святою водой, а за ними шел пономарь.

Священник взошел на обочину ямы, куда был посажен украшенный трехцветными лентами тополь. Против него стояли мэр и два его помощника, Бельжамб и Мареско, затем почетные лица: г-н де Фаверж, Вокорбей и мировой судья Кулон, старичок с сонной физиономией. Герто был в полицейской шапочке, а новый учитель, Александр Пти, оделся в сюртук, жалкий зеленый сюртук, воскресный свой наряд. Пожарные, которыми с саблею наголо командовал Жирбаль, выстроены были в одну шеренгу; по другую сторону поблескивали белые бляхи на нескольких старых киверах времен Лафайета. Их было пять или шесть, не больше, так как национальная гвардия повывелась в Шавиньоле. Крестьяне и жены их, рабочие близлежащих фабрик и мальчишки толпились позади; а Плакеван, стражник ростом в пять футов и восемь дюймов, сдерживал их взглядом, прогуливаясь взад и вперед со скрещенными руками.

Кюре сказал слово, какое говорили при тех же обстоятельствах и другие священники.

Разгромив королей, он восславил Республику. Разве не говорится: республика слова, христианская республика? Что может быть прекраснее первой и безгрешнее второй? Иисус Христос преподал нам возвышенный девиз: древо народа — это древо креста. Чтобы религия давала плоды, она нуждается в милосердии, и во имя милосердия служитель церкви заклинал своих братьев не учинять никакого беспорядка и мирно разойтись по домам.

Затем он окропил деревцо, призывая на него благословение божие.

— Да растет оно и да напоминает нам освобождение от всякого рабства и то братство, которое благодатнее тени его ветвей! Аминь!

Несколько голосов повторили «аминь», и после барабанного боя клир, запев Te Deum, направился в обратный путь.

Участие церкви произвело превосходное впечатление. Простые люди увидели в нем залог благоденствия, патриоты, — честь, оказанную их взглядам.

Бувар и Пекюше находили, что следовало бы их поблагодарить за подарок, по крайней мере намекнуть на него; и они открылись в этом Фавержу и доктору.

Какое значение имеют подобные мелочи! Вокорбей был в восторге от революции, граф — тоже. Он терпеть не мог Орлеанов. Больше их не будет; счастливого пути! Отныне — все для народа! И в сопровождении Гюреля, своего фактотума, он пошел догонять г-на кюре.

Фуро шел, понурив голову, между нотариусом и содержателем гостиницы, раздраженный церемонией, опасаясь беспорядков, и оглядывался невольно на стражника, который вместе с капитаном сокрушался о том, что одного Жирбаля мало и что у его людей дурная выправка.

По дороге прошли рабочие, распевая Марсельезу. Посреди толпы размахивал палкой Горжю. За ним следовал Пти с горящими глазами.

— Этого я не люблю! — сказал Мареско. — Люди горланят, возбуждают себя.

— О господи, — возразил Кулон, — пусть молодежь забавляется.

Фуро вздохнул:

— Странная забава! Она кончается гильотиной.

Ему мерещился эшафот, он ждал всяких ужасов.

Шавиньолю передались парижские волнения. Жители стали выписывать газеты. По утрам на почте происходила давка, и заведующая не управилась бы с делом, если бы ей не помогал иногда капитан. Затем люди проводили время на площади в разговорах.

Первый бурный спор возник из-за Польши.

Герто и Бувар требовали ее освобождения.

Граф де Фаверж думал иначе.

— По какому праву двинемся мы туда? Это значило бы восстановить против себя Европу! Будем осторожны!

Все его поддержали, и оба поляка умолкли.

В другой раз Вокорбей стал защищать циркуляры Ледрю-Роллена.

Фуро возразил ссылкою на сорок пять сантимов.

— Но правительство, — сказал Пекюше, — упразднило рабство.

— Какое мне дело до рабства!

— А отмена смертной казни за политические преступления?

— Право же, — продолжал Фуро, — теперь хотят все отменить. Однако, как знать? Арендаторы уже обнаруживают такую требовательность…