Бувар и Пекюше

Вдова не появлялась у них со времени драматического представления. Был ли это с ее стороны первый шаг? Но к чему посредничество Марианны? И всю ночь воображение Бувара терялось в догадках.

На следующий день, во втором часу, он прогуливался по коридору и время от времени поглядывал в окно. Раздался звонок. Это был нотариус.

Он прошел по двору, взошел по лестнице, сел в кресло, поздоровался и сказал, что, не дождавшись г-жи Борден, опередил ее. Она собиралась купить Экальскую ферму.

Бувар почувствовал как бы охлаждение и пошел в комнату Пекюше.

Пекюше не знал, что сказать. Он был озабочен, так как ждал Вокорбея.

Наконец, появилась г-жа Борден. Ее опоздание объяснялось сложностью туалета: кашемировая шаль, шляпа, лайковые перчатки — костюм, уместный при важных обстоятельствах.

После разного рода обиняков она спросила, достаточно ли будет тысячи экю.

— За акр? Тысяча экю? Никогда!

Она сощурила глаза.

— Ах! для меня!

И все трое промолчали. Вошел граф де Фаверж. Он держал подмышкою, как адвокат, сафьяновый портфель и сказал, положив его на стол:

— Это брошюры! Они касаются Реформы, жгучего вопроса; но вот вещь, несомненно принадлежащая вам!

И он протянул Бувару второй том «Записок Дьявола».

Мели только что их читала в кухне, и так как нужно следить за нравами челяди, то он счел правильным конфисковать эту книгу.

Бувар дал ее своей служанке на прочтение. Заговорили о романах.

Г-жа Борден любила их, но только не мрачные.

— Писатели, — сказал г-н де Фаверж, — рисуют нам жизнь в лестных красках!

— Нужно срисовывать! — возразил Бувар.

— Стало быть, надо лишь придерживаться образцов?

— Дело не в образцах!

— Согласитесь, по крайней мере, что они могут попасть в руки к юной девушке. У меня есть дочь.

— Очаровательная! — сказал нотариус, придавая лицу своему выражение, какое у него бывало при заключении брачных договоров.

— И я ради нее или, вернее, ради лиц, ее окружающих, не допускаю их в свой дом, ибо народ, любезный сосед…

— Что сделал народ? — произнес Вокорбей, неожиданно появляясь на пороге.

Пекюше, узнав его голос, присоединился к обществу.

— Я утверждаю, — продолжал граф, — что его нужно предохранять от некоторых книг.

Вокорбей возразил:

— Значит, вы не стоите за просвещение?

— Как можно! Позвольте!

— Но ведь каждый день производятся нападки на правительство, — сказал Мареско.

— Что за беда!

И граф и врач принялись бранить Луи-Филиппа, ссылаясь на дело Притчарда, на сентябрьские законы против свободы печати.

— И свободы драматических представлений! — прибавил Пекюше.

Мареско не мог сдержаться:

— Ваши драматурги слишком далеко заходят!

— В этом я согласен с вами, — сказал граф. — Пьесы, восхваляющие убийство!

— Самоубийство прекрасно, сошлюсь на Катона, — возразил Пекюше.

Не отвечая на этот довод, г-н де Фаверж стал клеймить произведения, в которых высмеиваются самые священные институты — семья, собственность, брак.

— А как же Мольер? — спросил Бувар.

Мареско, человек со вкусом, ответил, что Мольер не идет больше в счет и к тому же слава его немного раздута.

— Словом, — сказал граф, — со стороны Виктора Гюго было безжалостно, да, безжалостно по отношению к Марии-Антуанетте вытащить на сцену королеву в лице Марии Тюдор.

— Как! — воскликнул Бувар. — Я, автор, не имею права…

— Нет, сударь, вы не имеете права показывать нам преступление, не делая к нему поправок, не преподавая нам урока.

Вокорбей тоже считал, что искусство должно преследовать цель: стремиться к совершенствованию масс.

— Воспевайте нам науку, наши открытия, патриотизм!

И он восхищался Казимиром Делавинем.

Г-жа Борден похвалила маркиза де Фудра. Нотариус заметил:

— Но язык, обратили вы на него внимание?

— Как язык?

— Вам говорят о стиле! — крикнул Пекюше. — Находите ли вы, что его произведения хорошо написаны?

— Конечно, они очень интересны.

Он пожал плечами, она покраснела от такой дерзости.

Несколько раз г-жа Борден пыталась вернуться к своему делу. Было уже слишком поздно, чтобы его порешить. Она ушла под руку с Мареско.

Граф роздал брошюры, советуя их распространить.

Вокорбей собирался уже уходить, когда его остановил Пекюше.

— Вы обо мне забыли, доктор.

Его желтая физиономия производила жалкое впечатление, которое усугубляли усы и черные волосы, свисавшие из-под небрежно повязанного платка.

— Примите слабительное, — сказал врач.

И дав ему два шлепка, как ребенку, прибавил:

— Чрезмерная нервность, слишком художественная натура!

Эта фамильярность доставила ему удовольствие. Она его успокоила, и лишь только приятели остались наедине, он спросил:

— Ты думаешь, это не серьезно?

— Конечно же, нет.

Они подвели итог тому, что только что услышали. Нравственный смысл искусства для каждого заключается в потакании его интересам. Литература не пользуется любовью.

Затем они перелистали печатные брошюрки графа. Все они требовали всеобщего голосования.

— Мне кажется, — сказал Пекюше, — что скоро произойдет потасовка.

Ему все представлялось в мрачном свете, может быть вследствие желтухи.

VI