Бувар и Пекюше

Душа наша содержит двенадцать главных страстей: пять эгоистических, четыре анимических, три распределяющих. Они стремятся: первые — к личности, вторые — к группам, третьи — к группам групп или сериям, совокупность которых образует фалангу, общество из тысячи восьмисот человек, живущих во дворце. Каждое утро кареты увозят работников на поля и вечером доставляют их обратно. Они ходят со знаменами, устраивают празднества, едят пирожные. Каждая женщина, если это ей желательно, имеет трех мужчин: супруга, любовника и производителя. Для холостяков устанавливается институт баядерок.

— Это мне подходит! — сказал Бувар.

И он погрузился в мечты о гармоническом мире.

Благодаря улучшению климатических условий земля станет прекраснее; скрещивание рас удлинит человеческую жизнь. Люди будут управлять облаками, как теперь умеют вызывать молнию; по ночам над городами будет проливаться дождь, чтобы их обмывать. Корабли станут пересекать полярные моря, которые оттают под влиянием северного сияния. Ибо все происходит от сочетания двух брызжущих из полюсов флюидов, мужского и женского, и северное сияние — это симптом течки планеты, оплодотворяющее истечение.

— Это выше моего понимания, — сказал Пекюше.

После Сен-Симона и Фурье проблема свелась к вопросам заработной платы.

Луи Блан, в интересах рабочих, требует упразднения внешней торговли; Лафарель — введения машин; еще кто-то — уменьшения акциза на напитки, или преобразования корпораций, или раздачи супов. Прудон изобретает однообразный тариф и требует для государства сахарной монополии.

— Эти социалисты, — говорил Бувар, — всегда хотят тирании.

— Да нет же!

— Уверяю тебя!

— Ты глуп!

— А ты меня возмущаешь!

Приятели выписали эти сочинения, после того как познакомились с ними в пересказе. Бувар отметил несколько мест и, показывая их, сказал;

— Читай сам! Они нам приводят в пример ессеев, моравских братьев, иезуитов в Парагвае и чуть ли не тюремный режим. У икарийцев на завтрак полагается двадцать минут, женщины рожают в больнице; что касается книг, то их запрещено печатать без разрешения Республики.

— Но Кабэ идиот!

— А вот тебе из Сен-Симона: публицисты будут представлять свои произведения на рассмотрение комитета промышленников. А вот из Пьера Леру: закон будет принуждать граждан выслушивать оратора. Из Огюста Конта: священники будут воспитывать юношество, направлять всю умственную работу и побуждать власть к регулированию деторождения.

Эти документы опечалили Пекюше. Вечером, за обедом, он ответил:

— Что в сочинениях утопистов попадаются смешные вещи — с этим я согласен; тем не менее они заслуживают нашей любви. Уродство мира приводило их в отчаяние, и, чтобы сделать его прекраснее, они все претерпели. Вспомни обезглавленного Мора, Кампанеллу, которого семь раз пытали, Буонаротти с цепью на шее, Сен-Симона, умершего от нищеты, и многих других. Они могли бы жить спокойно: но нет! Они шли своей дорогой, глядя в небо, как герои.

— Не думаешь же ты, — возразил Бувар, — что теории какого-нибудь господина могут изменить мир?

— Не все ли равно! — сказал Пекюше. — Довольно нам коснеть в эгоизме! Поищем наилучшей системы!

— Стало быть, ты надеешься ее найти?

— Конечно!

— Ты?

И у Бувара от хохота живот и плечи подпрыгивали одновременно. Краснее варенья, с салфеткою подмышкой, он раздражающим образом повторял:

— Ха! Ха! Ха!

Пекюше вышел из комнаты, хлопнув дверью.

Жермена ходила по всему дому и звала его. Он оказался в своей комнате, где сидел впотьмах, забившись в кресло и сдвинув на брови картуз. Он не был болен, но предавался размышлениям.

Когда ссора миновала, Бувар и Пекюше пришли к заключению, что их исследованиям недоставало одной основы: политической экономии.

Они занялись предложением и спросом, капиталом и арендной платой, импортом, запретительной системой.

Однажды ночью скрип сапог в коридоре разбудил Пекюше. Накануне он по привычке сам задвинул все засовы и теперь окликнул Бувара, спавшего глубоким сном.

Они замерли в неподвижности под одеялами. Шум не повторился. Служанки отвечали на вопросы, что ничего не слышали.

Но, прогуливаясь по саду, Бувар и Пекюше заметили отпечаток подошвы посреди грядки возле забора, и две планки в нем были поломаны. Очевидно, кто-то через него перелезал.

Нужно было предупредить стражника.

Не застав его в ратуше, Пекюше отправился к бакалейному торговцу.

Кого же увидел он в заднем помещении, рядом с Плакеваном, среди пивших? Горжю! Горжю, расфранченного, как буржуа, и угощавшего всю компанию.

Этой встрече Бувар и Пекюше не придали особого значения.

Вскоре они перешли к вопросу о прогрессе.

Бувар не оспаривал его в области научной. Но в литературе прогресс менее очевиден, и пусть даже благосостояние повышается, зато блеск жизни угас.

Чтобы убедить Бувара, Пекюше взял лист бумаги.

— Я провожу наискось волнистую линию. Тот, кто мог бы следовать по ней, не видел бы горизонта при каждом ее понижении. Однако она поднимается, и, несмотря на повороты, вершина будет достигнута. Такова картина прогресса.

Вошла г-жа Борден.

Это было 3 декабря 1851 года. Она принесла газету.