Бувар и Пекюше

Они быстро прочитали, стоя рядом, воззвание к народу, извещение о роспуске Палаты, об аресте депутатов.

Пекюше побледнел. Бувар глядел на вдову.

— Как? Вы ничего не говорите?

— Что же мне, по-вашему, делать?

Они забыли предложить ей стул.

— А я-то пришла в надежде доставить вам удовольствие! Ах, сегодня вы совсем не любезны!

И она удалилась, задетая их неучтивостью.

От неожиданности они онемели. Затем отправились в деревню излить свое негодование.

Мареско, принявший их в разгаре работы, думал иначе. Парламентская болтовня кончилась, и слава богу! Отныне начнется деловая политика.

Бельжамб не слыхал об этих событиях, а впрочем, ему на них наплевать.

На рынке они встретили Вокорбея.

Врач от этого всего уже отошел.

— Вы совершенно напрасно портите себе кровь!

Фуро прошел мимо них, насмешливо говоря:

— Провалились демократы!

А капитан, под руку с Жирбалем, издали крикнул:

— Да здравствует император!

Но Пти должен их понять, и когда Бувар постучал в окошко, учитель вышел из класса.

Ему показалось весьма забавным, что Тьер сидит в тюрьме. Народ отомщен.

— А, господа депутаты, теперь ваш черед!

Расстрелы на бульварах заслужили одобрение жителей Шавиньоля. Никакой пощады побежденным, никакой жалости к жертвам! Кто мятежник, — тот негодяй!

— Возблагодарим провидение, — говорил кюре, — а после него — Луи Бонапарта! Он окружает себя самыми почтенными людьми! Граф де Фаверж станет сенатором.

На следующий день к ним явился Плакеван.

Их благородия много разговаривают. Он предложил им помалкивать.

— Хочешь знать мое мнение? — сказал Пекюше, — Так как буржуа свирепы, а рабочие завистливы, священники угодливы, а народ, в конце концов, принимает всех тиранов, лишь бы ему дали уткнуться мордою в кормушку, то Наполеон поступил правильно! Пускай он им зажимает рты, топчет их и убивает! Этого еще мало за их ненависть к праву, низость, тупость, слепоту!

Бувар размышлял:

— Ну, ну, прогресс! Какие враки!

Он прибавил:

— А политика? Что за грязь!

— Это не наука, — отозвался Пекюше. — Военное искусство интереснее, оно позволяет предвидеть события, нам следовало бы им заняться.

— Ну нет, спасибо, — ответил Бувар. — Мне все противно. Продадим лучше наш домишко и отправимся к дикарям.

— Как хочешь!

Мели во дворе накачивала воду.

На деревянном насосе был длинный рычаг. Опуская его, она нагибалась, и тогда видны были ее синие чулки до икр. Затем она быстрым движением подымала правую руку, немного поворачивая голову, и Пекюше, глядя на нее, испытывал какое-то совершенно новое чувство, очарование, бесконечное удовольствие.

VII

Наступили печальные дни.

Бувар и Пекюше прекратили свои занятия из боязни разочарований; жители Шавиньоля от них сторонились, из разрешенных газет ничего нельзя было узнать, и жили они в глубоком одиночестве, в полной праздности.

Иногда они раскрывали книгу и захлопывали ее: к чему читать? Случалось, им приходило на ум очистить сад, через четверть часа их одолевала усталость; или взглянуть на свою ферму, — они возвращались домой удрученные; или заняться хозяйством, — Жермена испускала вопли; они отказались от этой затеи.

Бувар вздумал составить каталог музея и объявил, что их безделушки нелепы.

Пекюше занял у Ланглуа ружье, чтобы стрелять жаворонков; взорвавшись от первого же выстрела, оно чуть было его не убило.

Так и протекала их жизнь в этой деревенской скуке, такой тягостной, когда серое небо одноцветностью своей нежит сердце, лишенное надежд. Прислушиваешься к шагам человека, ступающего в деревянных башмаках вдоль стены, или к дождевым каплям, падающим с крыши на землю. По временам прошуршит по стеклу опавший лист, закружит в воздухе и улетит. Ветер доносит неясные отзвуки похоронного звона. В хлеву мычит корова.

Они зевали, сидя друг против друга, поглядывали на календарь, смотрели на часы, ждали обеда; горизонт был все тот же: впереди — поля, справа — церковь, слева — завеса тополей; их верхушки покачивались в тумане, безостановочно, с жалким видом.

Привычки, раньше терпимые, причиняли им теперь страдания. Пекюше становился неприятен своею манерою класть на скатерть носовой платок, Бувар не расставался с трубкою и, разговаривая, раскачивался из стороны в сторону. Споры возникали из-за блюд, из-за качества масла. Сидя вместе, они думали о разном.

Одно происшествие потрясло Пекюше.

Спустя два дня после мятежа в Шавиньоле он вышел погулять, желая отвлечься от политических огорчений, и на обсаженной ветвистыми вязами дороге услышал за собою голос, кричавший:

— Постой!

Это была г-жа Кастильон. Она бежала с другой стороны, не замечая его. Тот, кого она догоняла, обернулся. Это был Горжю; и они сошлись на расстоянии сажени от Пекюше, скрытого за деревьями.

— Это правда? — сказала она. — Ты будешь драться?

Пекюше притаился во рву, чтобы слышать.

— Ну да, верно, — ответил Горжю, — я буду драться! А тебе-то что?

— Он еще спрашивает! — воскликнула она, заламывая руки. — А если тебя убьют, любовь моя! Ах, останься!

Ее голубые глаза умоляли его еще сильнее слов.

— Оставь меня в покое! Я должен ехать!

Она злобно усмехнулась.

— Другая, видно, позволила!

— О ней молчи!