Бувар и Пекюше

Граф возразил, что христианство все же содействовало цивилизации.

— И лени, потому что из бедности оно сделало добродетель.

— Однако, сударь, нравственное учение Евангелия…

— Ну, ну, не так уж оно нравственно! Работники последнего часа получают столько же за труд, сколько работники первого. Имущему дается, у неимущего отнимается. Что до предписания получать пощечины, не возвращая их, и давать себя обкрадывать, то оно поощряет наглецов, трусов и негодяев.

Скандал принял еще большие размеры, когда Пекюше объявил, что ему не меньше нравится буддизм.

Священник разразился хохотом.

— Ха-ха-ха! Буддизм!

Г-жа де Ноар всплеснула руками:

— Буддизм!

— Как… буддизм? — повторял граф.

— Вы с ним знакомы? — обратился Пекюше к г-ну Жефруа, и тот опешил.

— Так знайте же! Лучше и раньше, чем христианство, он признал ничтожество земных вещей. Его обряды величественны, приверженцы его многочисленнее христиан, а что касается воплощений, то у Вишну их не одно, а девять! Судите сами!

— Выдумки путешественников, — сказала г-жа де Ноар.

— Поддерживаемые франкмасонами, — прибавил кюре.

И все заговорили разом.

— Что ж, продолжайте!

— Очень мило!

— По-моему, это забавно!

— Да что вы!

Тут Пекюше вышел из себя и заявил, что перейдет в буддизм.

— Вы оскорбляете христианок! — сказал барон.

Г-жа де Ноар упала в кресло. Графиня и Иоланда молчали. Граф сверкал глазами. Гюрель ждал распоряжений. Аббат, сдерживая себя, читал молитвенник.

Это зрелище успокоило г-на де Фавержа, и, созерцая обоих друзей, он сказал:

— Когда на прошлом есть пятна, то прежде, чем хулить Евангелие, не мешало бы их смыть…

— Смыть?

— Пятна?

— Довольно, господа! Вы должны меня понять.

Затем он обратился к Фуро.

— Сорелю все уже сказано! Пойдите к нему!

Бувар и Пекюше ушли, не поклонившись.

В конце аллеи все трое начали изливать свое негодование:

— Со мной обращаются, как с лакеем, — ворчал Фуро.

И так как оба спутника его поддержали, то, несмотря на воспоминание о геморроидальных шишках, он к ним почувствовал как бы симпатию.

В поле производились шоссейные работы. Человек, руководивший ими, приблизился; это был Горжю. Они разговорились. Он надзирал за мощением дороги, предпринятым в 1848 году, и место это дал ему г-н инженер Магюро.

— Тот, который собирается жениться на дочери графа де Фавержа. Вы, должно быть, от них идете?

— В последний раз! — грубо сказал Пекюше.

Горжю принял простодушный вид.

— Поссорились? Вот как!

И если бы они могли видеть его физиономию, когда отошли от него, то поняли бы, что он догадывается о причине ссоры.

Немного подальше они остановились перед изгородью, за которой видны были собачьи будки и крытый красными черепицами домик.

На пороге стояла Викторина. Раздался лай. Появилась жена лесного сторожа.

Она знала, зачем пришел мэр, и позвала Виктора.

Все было приготовлено заранее, и скарб их увязан в два заколотых булавками платка.

— Счастливого пути! — сказала она им. — Как я рада избавиться от этой пакости!

Виноваты ли они, что родились от каторжника? Напротив, они были с виду очень смирные дети и даже не интересовались, куда их ведут.

Бувар и Пекюше смотрели, как они шли впереди.

Викторина что-то невнятно напевала, с узелком в руке, как модистка с картонкой. Иногда она оборачивалась, и, глядя на ее белокурые локоны и милую фигурку, Пекюше жалел, что у него нет такой дочери. Будь она воспитана в иных условиях, из нее выросла бы прелестная девушка: какою было бы радостью наблюдать, как она подрастает, слышать каждый день ее птичий щебет, целовать ее, когда вздумается; и умиление поднялось у него от сердца к губам, увлажнило ему веки, привело его в некоторое уныние.

Виктор, как солдат, нес багаж на спине. Он посвистывал, бросал камнями в сидевших на бороздах ворон, срезал себе прутики с деревьев. Фуро его подозвал. Бувар взял его за руку и наслаждался, ощущая в своей ладони крепкие и сильные детские пальчики. Бедному малышу надо только дать свободно расти, как цветку на вольном воздухе! А ему суждено увянуть в четырех стенах под гнетом ученья, розог и кучи других глупостей! Бувара охватили возмущение, жалость, негодование против судьбы, — один из тех припадков ярости, когда хочется ниспровергнуть правительство.

— Прыгай, — сказал он, — веселись! Наслаждайся последним днем свободы!

Мальчишка ускакал.

Ему предстояло переночевать с сестрою на постоялом дворе. Фалезский почтальон взялся на рассвете свезти Виктора в Бобурский исправительный дом, а за Викториною должна была приехать монахиня из сиротского приюта в Гранкане.

Фуро, сообщив эти подробности, опять углубился в свои мысли. Но Бувар пожелал узнать, сколько может стоить содержание двух детей.

— Ба… что-то около трехсот франков! Граф дал мне двадцать пять франков на первые расходы! Вот сквалыга!

И больно ощущая в душе нанесенное его шарфу оскорбление, Фуро молча ускорил шаг.

Бувар пробормотал:

— Мне их жаль. Я бы охотно взял на себя попечение о них.

— Я тоже, — сказал Пекюше, так как у них возникла одна и та же мысль.

— Вероятно, к этому есть какие-нибудь препятствия?

— Никаких! — ответил Фуро.