Бузина, или Сто рассказов про деревню

От Николаева ушла жена. Анна Вячеславовна Перегудова. Или, по-простому, Перегудиха. Событие, о котором Николаев мечтал тридцать два года, свершилось так буднично, что Николаев был оскорблен. Сломался стержень, на котором крепилась вся николаевская жизнь, а именно – ненависть к жене. Сначала, в первые десять лет, Николаев ненавидел перегудинскую мамашу, кривую, языкатую бабку, шнырявшую по всей деревне с удивительной для такого сход-развала скоростью, как говорил Николаев, нижних конечностей ног. Николаев даже специально наблюдал за прыткой тещей из бинокля, одолженного у майора-отставника Неприбитько, и что же? Ни разу не споткнулась. Еще и гомонила, и руками махала, и показывала соседкам сломанный из-за падения с банного полка зуб. Николаев кнопок на табуретку тёще не подкладывал, но воевал нешутейно. Тёща жила в соседней избе, откуда доставала Николаева телепатически. Сядет на табуретку у окна и посылает на Николаева сигналы. От этого он даже пил в другой половине дома! Зато зимой Николаев отыгрывался – каждую зиму ладил лесенку на полати, на которых тёща грела бока, а лесенку к стенке не крепил, и теща, слезая с полатей, поставив ногу на ступеньку, отталкивала лесенку от себя. Так и сидела на печи. Часами. А то и сутками! Или еще мышь сажал в дымоход. Кур спаивал. Развлекался, одним словом. А потом тёща и померла. Тут-то она Николаеву жирную фигу и показала! Пока родня рыдала, Николаев залез в погреб, где, как точно было известно, теща хранила самогон. На вопрос кумы, кой хрен ты в подполе шаришься, ответил, что тёща на его глазах уронила под пол серебряную полтину 1922 года. Но это он зря ляпнул. Вскопали и просели все. Но Николаев шесть бутылок успел добыть и перепрятать. Пока тёщу хвалили на поминках даже те, кто ее в жизни иначе, как старой каргой не звал, Николаев улетучился – выпить. Придерживая в кармане открытую банку кильки, Николаев присел в хлеву рядом с коровой Нюськой, поболтал бутылку и раскрыл рот. Конечно, раствор фурацилина вещь полезная. Но не поллитра ж в одну калитку? Гости потешались, ломились в дощатый сортир, выйти из которого, по причине зимы – было невозможно. Долго потом оттаивал Николаев в бане, а след остался. И в душе, и на заднице. Без тёщи Николаев приуныл. Пропал смысл жизни, – объяснял он Толяну, у которого тёща была почище Перегудовской, – я от нее прям питался электричеством, как от генератора! Николаев стал мелко покусывать жену, но Нюрку, где укусишь, там и зуб сломаешь. Нюрка, войдя в зрелый для битв возраст, поколачивала Николаева, и он, лишенный надежды на пенсию, жалобно скулил, лежа на диване. В диване образовалась ложбина, и Николаев воображал себя лежащим в гамаке. На него приходили спать коты, потому одеяло было лишней роскошью. Когда Нюрка укладывалась спать, Николаев жевал мрачные хлебные корки, омывая их слезами. Холодильник Нюрка держала под замком на своей половине. Разведусь! – геройствовал Николаев, и – эх! – заживу! Как именно, он не знал. И вот Нюрка с соседом Петькой выкатила холодильник, полированный сервант, и шесть чемоданов ценных вещей. Нюрка разводилась в город, потому не мелочилась и оставила Николаеву телевизор без пульта. Осиротев, Николаев побродил по избе, оторвал зачем-то клок обоев, полил зачахшую герань и, неожиданно для себя, полез на печку, оттолкнув голой пяткой лестницу. На полатях было пыльно. Спал соседский драный кот, придавив дохлую мышь. Пошарив вокруг, Николаев нашел учебник Природоведения, катушку ниток и спички. От трубы шло тепло. Оживившись, Николаев стал шарить осознанно. И нашел! Нюркину нычку нашел! Она ж растиралась! Водкой на березовых почках! От радикулиту! А с её весом ей молочный бидон той растирки надо было! И Николаев, осторожно покатывая во рту первые тридцать грамм, хмелел легко и радостно, как в берёзовой майской роще. Потом он заснул и проспал возвращение Нюрки. Дорогу развезло до полного болота, и Нюрка решила – годить до лета…

                                        х х х